На секунду задерживаю дыхание, прежде чем зайти к эйчарам, вспоминая, что у меня недавно пищал телефон.

Открываю смс и ощущаю, как в голове что-то взрывается красным, заливая изнутри весь мир.

«Я знаю, что это ты убила Кирилла», — написано там.

И что, блядь, она только что изобразила?

Я смотрю, как Влади, буквально минуту назад нервно переставлявшая с места на место свою гребаную тачку, сейчас пролетает мимо меня.

Сажусь в «мерин», ощущая, как пульсирует бровь. Почесываю ее, пытаясь успокоить заходящуюся нервным тиком точку, а сам бешусь.

Как этой сучке удаётся вывести меня на раз-два?

Хочется схватить ее за копну волос и треснуть как следует, чтобы спесь с лица слетела. Как из нормального ребенка она превратилась в надменную дрянь, которая ходит, задрав нос, словно никто вокруг ей неровня?

Я помню Влади до того, как она начала соблазнять Кирилла, заставляя его выйти жениться на себе. Не знаю, каким чудом девчонке удалось выполнить задуманное, но мужик голову потерял. А ведь Сашка младше Мити — это блядь, вообще как? У отца, конечно, тоже были любовницы моложе двое, но он же не женился на них.

Раньше Влади была проще — может, потому что денег в их семье было то густо, то пусто. Как-то год она таскалась в одних и тех же драных джинсах в любую погоду, и не выпендривалась так, как сейчас.

Но видно, нищее детство крепко бьет по нервам, заставляя из кожи вон лезть ради сытой жизни. Сашка нашла короткий путь, отрезав всех, кто был в ее прошлом и едва не рассорив Кирилла со всеми друзьями: мой папа и отец Влади пытались вправить тому мозги, но он даже слышать ничего не хотел об отношениях со своей новой любовью.

Я выезжаю в город, постепенно переключаясь на другие заботы. Мне звонят из следственного комитета, вызывая на «беседу», и я обещаю прийти к ним с завтра вечером с адвокатом, которому звоню следом.

— С утра к девяти подъезжайте, — коротко отписывается он в сообщении, и я пересылаю сообщение Наташе с пометкой напомнить мне об этой встрече заранее.

Еще два часа уходит на то, чтобы уладить вопросы в градостроительном. Выхожу оттуда злой, решая, что надо пожрать и уже потом думать, что делать дальше.

Вибрирует мобильный, и я отвечаю Олегу, который долбится мне последние сорок минут:

— Говори.

— Вечером билеты есть на муай-тай. Пойдешь?

— Ты только ради этого названивал? — срываюсь на него, повышая голос, — делать  нехрен, что ли?

— Я уже решил все, что надо было, пока ты не отвечал. К следователю когда?

— Завтра вечером. Тебя тоже девка молодая вызывала?

— Да, забыл только, как ее зовут.

— Москвина, — вспоминаю фамилию следачки. — Так что там с билетами?

Мы договариваемся встретиться в шесть возле дворца спорта, и я думаю, куда бы рвануть на ужин. Впереди еще сорок минут, а я сегодня только кофе пил с утра, который терпеть не могу.

Иду пешком, вспоминая, что где-то здесь спрятан во внутреннем дворике узбекское кафе, с фонтанами и национальной кухней.

— Добро пожаловать, — официантка проводит меня вглубь, указывая на свободное место. Пока я листаю меню, выбирая по ярким снимкам, что приготовится быстрее, слышу как мимо, болтая, проходят две женщины. Голос одной из них, слишком хорошо знакомый, заставляет оторваться от меню.

Моя мама за руку с подругой занимают место недалеко от меня, и я исподлобья разглядываю свою родительницу. Сейчас нас разделяет перегородка с живым вьюном, сверху которой сидят голодные воробьи.

Если не знать, что у нее взрослый сын, можно решить, что ей лет тридцать пять, не больше. Чудеса косметологии, хорошие гены и, похоже, немного колдовства.

Темные волосы пострижены коротко — раньше мама предпочитала длинные, уложенные прядями прически. Карие глаза, пухлые губы, длинная шея, изящные плечи — я не могу не отметить ее красоту, и то, как по-доброму она общается с подругой, накрывая ее руку своей ладонью, когда та делится чем-то интимным. Не слышу слов, но понять не сложно, слишком хорошо я знаю эту женщину. 

За белую кожу, не склонную к загару, папа называл ее Снежной Королевой — за это и за то, что она очень сдержанна на эмоции. В детстве мамины объятия и поцелуи приходилось заслуживать, а сейчас ей и вовсе неплохо живется без сына.

Интересно, появился ли у нее кто-то на замену отца за это время?

От одной только мысли об этом руки непроизвольно сжимаются в кулаки, и злость клокочет в ушах в такт движению крови.

Наконец, мама замечает меня. Замирает, глаза на мгновение становятся больше, а потом сужаются. Киваю коротко, словно с чужим человеком здороваюсь, — ну здравствуй, мамочка. Она отвечает тем же, поджимая губы, накрашенные кирпичной помадой.

Мы словно неродные, даже больше: после смерти отца я вдруг стал для нее врагом. Эта женщина в дорогом сарафане даже слышать не хочет, что я невиновен — для нее важно собственное мнение. И это, блядь, бесит.

Только, мама, я уже не мальчик, а ты научила меня, что жить можно, даже если я тебе не больно-то и нужен. Достаточно раз в месяц переводить на карточку сумму на содержание, как-никак отцовский бизнес перешел ко мне со всеми вытекающими затратами, в том числе и ее содержанием.

Отворачиваемся оба, и я, и она. Женщина, что сидит с ней рядом, бросает на меня взгляды из-за плеча, стесняясь обернуться полностью, так и сидит в полоборота.

Интересно, видимо, узнать, на кого так недовольно смотрит ее подруга.

Скажет ли мать ей, что я — ее сын? Вряд ли. Словно урод, которого принято стесняться, она будет скрывать меня от своих знакомых, пока прямо не ткнут в наше родство.

А ведь когда-то мама мной гордилась. Классе эдак в шестом, наверное. Аппетит отпадает напрочь, но я впихиваю в себя кусок за кусок стейк с тонкой розовой полосой посередине.

Когда тарелка пустеет, поднимаюсь, подзывая официантку:

— За этот и тот стол, — и киваю на мамин, протягиваю девушке пару купюр, достаточных, чтобы оплатить оба заказа, — без сдачи.

Ухожу, не оборачиваясь, только зря стараюсь: хрена с два она посмотрит мне вслед, просто принимая то, что я заплатил и за нее тоже.

Возможно, однажды она прозреет и перестанет обвинять меня в том, к чему я непричастен. Только мне ее прощения уже ни к чему.

Я так и не дохожу до кадровика, закрываясь в туалете.

Меня рвет желчью, выворачивая наизнанку не только внутренности, — всю душу. Я держусь рукой за бачок, не доверяя ослабевшим ногам. Кружится голова, а перед глазами вальсируют темные точки.

Когда желудок перестает сводить в спазмах, я дохожу до раковины,  наклоняясь, чтобы прополоскать рот. Еще пару минут ни о чем не думать, чтобы покинуть здание, остаться наедине с собой. Нельзя быть слабой на людях, не здесь, — запомнят и сожрут.

Выхожу из туалета, отыскиваю офис-менеджера, перед которой даже не приходится изображать недомогание:

— Александра Эдуардовна, с Вами все в порядке?

— Кажется, отравилась. Я домой, Лесь, разберешься, если искать будут?

— Конечно, конечно.

Только я оказываюсь в машине, как слезы начинают литься из глаз, будто шлюзы открыли. Кто мог написать мне эту гадость? Какая скотина решила, что имеет право обвинять меня в убийстве мужа?

В отчаяньи ударяю ладонью по рулю, нечаянно задевая гудок. Водитель соседней машины оборачивается на меня вопросительно, но я могу сейчас только сидеть прямо и сжимать обивку рулевого колеса, на большее меня не хватает.

Трясет так, что зуб на зуб не попадает, а впереди, как назло, собирается пробка, и выдержать ее никаких сил. 

— Сука, — матерюсь, разворачиваясь через двойную сплошную, едва не сталкиваясь с «Грантой», — извини, извини, не до тебя сейчас.

Как паркуюсь, не помню, влетая в узкое пространством между гаражей и соседкой машиной. Царапаю ключом дверной замок, открывая его раза с третьего, а потом опускаюсь по стеночке, ощущая позвонками холод стен. Внутри также холодно, и от ужасного обвинения, брошенного неизвестным, от несправедливости я начинаю горько плакать, утыкаясь в колени лицом.