— Сколько времени, мам?

Тру лицо, шаря под кроватью ногой в поисках тапочек.

— Четыре. Приезжай.

— Мам, я не смогу с ней остаться, — предупреждаю, пытаясь объяснить, что у нас ЧП, но она даже не дает договорить:

— Приезжай!  — и скидывает звонок, чтобы я не успела ничего добавить.

Проклиная себя за то, что за все эти годы не научилась говорить ей твердо «нет», чищу зубы, по-прежнему не в силах продрать глаза. Это Лизино «плохо» бывает несколько раз в год, иногда реже, иногда чаще. При Кирилле мама стеснялась звонить, пытаясь сохранить лицо и не показывать, какое горе в нашей семье, но сейчас сдалась. Как бы она не любила по-матерински крепко свою старшую дочь, но у любого терпения есть пределы.

На улице свежо; я еду по городу с открытым окном, радуясь, что в такое время дороги пустые. Семь минут — и я вхожу в квартиру сестры, с которой не виделась последние годы.

Внутри пахнет лекарствами и спиртом. Мама выходит мне навстречу, пряча заплаканные глаза, в руках — платок.

— Не реви, — говорю ей, — никто не умер.

— Она опять голову разбила, — не жалуется, просто констатирует факт. — Уснула только что.

— И ты ложись, я пока посижу.

Мама не спорит, укладываясь на диван в зал. Я захожу в маленькую комнату, где на кровати, занимающей почти все свободное пространство, спит Лиза. Ее фигура, завернутая в одеяло, кажется болезненно хрупкой, а из-под бинтов, опоясывающих голову, выбиваются густые каштановые кудри.

Я так давно не видела ее, что она кажется мне почти чужим человеком, впрочем, в чем-то так оно и есть. В таком стыдно признаваться, но моя сестра — алкоголичка.

Я не помню точно, в каком возрасте ее любовь к вечеринкам переросла в зависимость от спиртного. Просто в какой-то момент застать ее трезвой стало невозможно. Тогда мы почти не общались с ней: разные компании, разный возраст. Я только поступала в университет, а Лиза его уже закончила, устроилась на работу и начала спиваться.

Так совпало, что в те дни я была полностью увлечена Кириллом. Запретные чувства, в которых сложно признаться даже себе, настолько завладели мной, что в мире не осталось других людей.

В то лето я впервые посмотрела на друга родителей не как на дядю, папу моего друга, а как на мужчину. На нашей большой даче летними вечерами всегда собиралась компания преподавателей; благодаря родителям и мы, «профессорские дети», дружили с малых лет: Митя, Поддубный, Таня Самойлова, и пару ребят постарше, среди которых Лизка.

Но в тот раз никого из нашей компании не было. Кирилл впервые приехал без Мити и жены — они еще не успели развестись, но жить вместе уже перестали. Я сидела за взрослым столом, слушая умные разговоры, к которым привыкла, бегала резать хлеб и огурцы на стол, когда меня гоняла мама, и иногда вставляла фразы, показывая, что прекрасно разбираюсь в любой теме, на которую общались родители.

С «дядей» Кириллом мы сидели рядом, едва касаясь локтями, и почему-то в начале вечера это нисколько не смущало меня, но чем дольше я слушала его шутки, молча смотрела, как он подливает мне сок или накладывает куски шашлыка, выбирая самые вкусные, тем больше летний воздух пьянил голову.

— А может, вина? —  шепнул он, втихаря подсовывая пластиковый стакан с ежевичной настойкой. Вряд ли Кирилл преследовал преступные цели, скорее, относился как к подруге сына, но я согласилась. Коснулась его пальцев, заглянула в глаза — и в этот самый миг пропала.

Мужчина отвернулся, отвечая на чей-то вопрос, а я так и сидела, сжимая в ладони белый стаканчик, ощущая, как наливаются кровью щеки. Сделала торопливо несколько глотков и, естественно, закашлялась, вскакивая с лавки.

— Постучать? — заботливо спросил Кирилл, но я замахала рукой, убежав в дом. Папа посмеялся, бросив мне в след шутку, а вот мама словно почувствовала что-то, провожая внимательным взглядом.

Из дома я так и не вышла, наблюдая со второго этажа сквозь узкую щель между оранжевых занавесок за взрослыми. Они сидели до темна, и уличная лампа, которую отец повесил над столом, освещала лица гостей, которых становилось все меньше.

Кирилл сидел так, что я могла наблюдать за каждым его движением, чем я бессовестно и пользовалась, закрыв комнату и соорудив на кровати удобное гнездо.

Темные волосы без седины, карие глаза, стройная фигура — самый молодой из всех профессоров и самый красивый. Я удивлялась сама себе, понимая, что никогда раньше не замечала, как выгодно он отличается на фоне папиных друзей. Митя чем-то похож на него, но той аристократичности, которая есть в его отце, моему приятелю не достается.

Когда посиделки заканчиваются, мама уходит мыть посуду, а папа все еще не может проститься с Кириллом и Поддубным, я, уже не таясь, прилипаю к окну, в надежде что в темноте меня никто не заметит. Приоткрываю тихонько створку, чтобы слышать их разговор, и в этот момент Кирилл поднимает голову, замечая меня. Машет рукой, а я тут же испуганно ныряю рыбкой, накрываюсь одеялом и лежу, словно меня уличили за чем-то плохим.

Мама поднимается в комнату, и постояв на пороге, уходит, а я притворяюсь спящей, мечтая остаться одной и отдаться тем образам, которые начинают крутиться в голове.

Когда напряжение становится невыносимым, я стягиваю с себя трусики, откидываю одеяло и облизываю палец. Представляя, как выглядит Кирилл без одежды, начинаю поглаживать клитор, прогибаясь, словно уже оказалась в его руках. Возбуждение такое сильное, что минута — и наступает оргазм, сотрясающий, словно в судорогах, долгое мгновение в конце. Разрядка хоть и приносит облегчение, но не избавляет от мыслей и томной тяги в теле, но я засыпаю. Всю ночь мне снится Кирилл, признающийся мне в любви, и это становится на долгое время моей идеей-фикс.

Мама начинает собираться на работу в восьмом часу.

Сначала тихо ходит по квартире, одеваясь, подкрашивая глаза и брови, а потом перебирается на кухню, закрывая за собой неплотно дверь. Я выключаю чайник до того, как тот успевает засвистеть, и разливаю нам обеим чай по щербатым кружкам.

Сколько Лизе не покупай новых, она их перебьет, а те, что остаются целыми, все равно выглядят покалеченными.

— Мне на работу надо, мам, — напоминаю ей устало.

— Я к обеду освобожусь, сменю тебя.

— Ты понимаешь, что я не сиделка? — из последних сил пытаюсь возразить, заранее понимая, — я опоздаю. Не прогуляет мама никогда свою приемную комиссию, а папа сюда не приедет, пока сестра не оклемается. — У нас человек на стройке погиб, лестницы обрушились.

— Он уже умер, ему не поможешь. А Лиза — родная твоя, вы из одного живота с ней.

Встает, отодвигая чашку с цветочками, и уходит красить губы. Это уже ритуал, — разделять макияж на две части, в промежутках выпивая кофе, только у сестры в шкафу его нет, да и продуктов тоже.

Мама уходит, оставляя нас вдвоем. Я оглядываю квартиру, которая как ни старайся, но выглядит убого, и вздыхаю. Когда-то здесь был хороший ремонт, но нет ничего хуже, чем это «когда-то». Гарнитур из дерева покосился и кажется кривым, кухонный уголок истрепался, даже холодильник выглядит пожелтевшим. 

— Не может быть, —  дверь на кухню со стуком распахивается и я вижу Лизу. Выглядит она — хуже некуда, и я всерьез удивляюсь, как все эти годы мне удавалось избегать общения с ней. Не без ее помощи.

Перед нашей с Кириллом свадьбой старшая сестра закатила истерику, отказавшись приходить туда и обзывая меня малолетней шлюхой. Лицо, перекосившееся от едва сдержимой ненависти, необъяснимой и оттого еще более отталкивающей.

— Давно не виделись, — сухо отвечаю я, переплетая пальцы. Стол накрыт липкой скатертью, словно в дешевом кафе, и мне неприятно касаться его руками, но я сижу, не шевелясь.

— Вся в черном. Все еще в трауре?

— У меня умер муж, которого я любила, — чеканю каждое слово, — да, я в трауре.

Поглазев на меня, словно решаясь, что добавить, она разворачивается и,  придерживаясь стенки, идет в сторону туалета.