И когда спустя время Поддубный начинает ломиться в дверь, я лишь усмехаюсь: ну вот, началось. Впуская его обратно в свою квартиру, я до конца не верю в реальность происходящего, и лишь только когда Илья забирается ко мне в кровать, прижимаясь, понимаю, что это не сон.

Он действительно вернулся назад.

Это кажется странным, но нет сил думать дальше. Я засыпаю почти сразу, остужая свой жар его холодными руками.

Всю следующую неделю я пребываю в странной эйфории.

Каждый вечер ровно в восемь открывается дверь в мою квартиру, занося с собой свежий морозный воздух, запах улицы и мужских духов.

Поддубный.

Он уже не звонит, зная, что точно к этому времени будет открыто. Зная, что я жду его.

В последние дни я торчу в коридоре уже с шести, не отводя взгляда от стрелок часов. И чем ближе они к заветной цифре, тем сильнее волнение. Оно скрывается в кончиках пальцев, прячется в затылке, бегает вдоль позвоночника, связывается в узел внизу живота. Я живу ожиданием наших с ним встреч, что само по себе странно.

Когда лифт останавливается на моем этаже, сердце грозит проломить грудную клетку, ухая внутри так, что я не слышу мужских шагов, которых так жду.

— Влади, — говорит Илья, разглядывая мое лицо. Как приветствие, как ритуал, известный только нам двоим.

— Поддубный, — отвечаю ему, и только после этого все закручивается, заворачивается, бросая нас в объятия друг другу.

Его губы на моих губах — распухших от поцелуев, чувствительных. Поцелуи так кружат голову, что я с трудом стою на ногах. Коленки подгибаются, а мир вокруг скачет каруселью.

Холодные руки скользят по позвоночнику, зарываются в волосы, прижимают к себе. Он держится за меня так, точно боится отпустить.

Я тоже этого боюсь.

Все между нами такое хрупкое, как первый утренний лед. Чуть сожмешь, надавишь не там, и разлетится в разные стороны, оставив стоять посреди острых осколков.

И поэтому мы не говорим друг другу никаких слов, не даем обещаний. Я не знаю, когда закончится наш бессонный марафон, не знаю, придет ли завтра Илья, и каждый последующий день до восьми превращается в бесконечную пытку.

Но живу я только тогда, когда его зеленые глаза, на несколько оттенков светлее моих, смотрят прямо в душу, переворачивая все внутри.

Когда он неспешно раздевается, снимая черное пальто, которое так идет Илье, когда становится только моим.

Это выглядит так странно, ненормально: наши совместные ночи в одной кровати, такие горячие, постыдно-сладкие.

Меня тянет к Поддубному так, как ни к кому раньше.

Совсем иначе, чем с Кириллом, и пока рядом Илья, я не вспоминаю о муже, лишь в одиночестве ощущая попеременно то нечто сродни влюбленности, то угрызения совести.

Полгода, как нет моего супруга, и воспоминания о нем еще свежи и ранят душу.

Днем мне кажется, что я все еще должна скорбеть, запрещая себе радоваться жизни, но стоит только вечером Поддубному прикоснуться ко мне холодными с улицы ладонями, как все это становится неважным, отходит на второй план.

Он любит меня так неистово страстно, и когда наши лица напротив друг друга, я изучаю каждую его черту. Знакомлюсь заново с маленьким мальчиком, который смотрел на людей исподлобья, не желал общаться ни с кем, кроме меня, и так трогательно пытался повторить «Собачий вальс», лишь бы сидеть со мной бок о бок.

Когда я была выше его на полголовы и старше на целую жизнь, стесняясь наивной детской привязанности.

Теперь это самоуверенный, красивый молодой мужчина, привыкший добиваться своего. На память о том мальчике остался только шрам на брови, который я целую нежно.

Мне нравится его татуировка, и когда мы лежим в кровати, обессиленные после ночи любви, я вожу пальцем по узорам лат, под которыми бьется его сердце. Бьется быстро, взволнованно, приходя в привычный ритм лишь когда он засыпает.

По ночам я чувствую себя живой, настоящей, хоть и привычно прячусь под тяжестью одеяла, но на этот раз прижимаясь губами к боку Ильи.

— Мне так хорошо, — шепчу, когда он уже не слышит моих признаний. Сколько впереди еще таких ночей? Не знаю, но это не может длиться бесконечно. Рано или поздно нам придется заговорить. Рано или поздно все всегда кончается, но пожалуйста, пусть длится подольше, пусть еще не сейчас.

Я прижимаюсь к Поддубному теснее, переплетая свои ноги с его, сжимая его пальцы своими.

Утром он уходит рано, оставляя меня одну досыпать в квартире. Я порываюсь сделать завтрак, но Илья отказывается, мотая головой.

— Спи дальше.

Ко мне порываются приехать родители, Катя, Федоров, но я умоляю их оставить меня в покое. Мне не хочется делить квартиру, где каждый угол теперь напоминает о Поддубном, с кем-то еще.

Но в среду утром Поддубный задерживается дольше обычного, задерживаясь ненадолго возле моей кровати:

— Сегодня не получится прийти.

Я киваю, испытывая вдруг ужас оттого, что вижу его в последний раз. Он что-то решил для себя? Не знаю, не знаю.

Пытаюсь прочитать хоть что-то по его лицу, но Илья привычно сосредоточен. Видела ли я его улыбающимся за эту неделю? Кажется, что нет. Был ли он счастлив хоть раз со мной?

Странный вопрос.

Возможно, он ждет, что я спрошу его про завтра, но у меня не хватает сил и решительности заговорить первой.

— Я напишу тебе.

И это тоже ни о чем мне не говорит. Киваю повторно, выскальзывая из кровати, чтобы проводить его.

Поддубный целует меня перед уходом, и кажется, что это — на прощание.

— Пока, — говорит, закрывая за собой дверь, а я беззвучно скатываюсь по стене, надеясь, что ничего не кончилось.

В три, когда я уже не нахожу себе места в квартире, мне пишет Катька.

«Сегодня есть два билета на тайский бокс. Пойдешь со мной?»

Представляю долгий вечер во внезапном одиночестве и понимаю, что не смогу провести его одна дома.

«Пойду», — отвечаю ей быстро. 

Алина встречает меня в моей квартире, сидя за барной стойкой. Узкие черные джинсы обтягивают ее стройные ноги. На ней черный свитер, который она натягивает на ладони, придерживая чашку с кофе.

Стыд и раздражение. Блядство, давно надо с ней поговорить, но всю неделю я оттягиваю нашу встречу.

Дома я в последнее время редкий гость, и к тому, что девушка будет ждать меня здесь, совсем не готов.

«Где ты ночуешь?» — этот вопрос читается в ее глазах, но пытаясь спасти того, чего нет, Алина, откидывая назад темные волосы, спрашивает другое:

— Ничего не хочешь мне рассказать?

Мне нужно успеть через весь город, погрязший в снегу, на совещание, до которого осталось сорок минут. Впереди еще несколько десятков дел, и начинать утро со скандала — не лучшая идея. Я спал, если верить телефону, часа три-четыре, а впереди еще две важные встречи, которые должны повлиять на судьбу нашей компании. Если ночью, рядом с Влади, я полностью забываю о том, кто я есть, то днем приходится вспоминать.

… О том, что между мной и Федоровым все еще идет безмолвная война, жертва которой — Олег — до сих пор сидит в следственном изоляторе.

Или я его, или он меня, другого выхода нет. У меня вырисовывается план, как действовать с фирмой дальше, и я начинаю его воплощать, несмотря на то, что времени почти нет.

— Поговорим вечером.

— Это все?

Блядь, только не скандаль, не хватало еще твоих слез.

В этой ситуации я веду себя, как последняя свинья.

— Алина, — понимая неизбежное, качаю головой, — все у нас, дальше ничего не получится.

Она спрыгивает со стула, подходя ко мне вплотную и заглядывая в глаза. Белки глаз с полопавшейся красной сеткой сосудов, видно, что плакала и не спала.

Вот я урод.

— Кто она?

— Неважно.

Девушка усмехается горько, поднимая подбородок вверх — чтобы не заплакать.

— Та коллега с работы, да?

Я молчу. Обсуждать Влади с ней не хочется, это слишком интимно для того, чтобы делиться с Алиной. Сколько мы с ней? Больше года точно.