— И давно ты знаешь?

— Неделю точно.

— А почему молчала?

— А ты бывал дома, чтобы я могла поговорить с тобой? — удивляется, задирая голову, чтобы посмотреть мне в глаза. Я сдуваю легкую челку с ее лба.

— Уела, согласен.

— Ты в шоке? — киваю, на что она отвечает, — я тоже. Но ты рад?

И снова это волнение во взгляде, точно от моего ответа зависит ее дальнейшая жизнь. Я киваю, все еще переваривая, как должна измениться наша жизнь:

— Рад. А кто там, девочка, мальчик?

Сашка смеется, сжимая меня крепко. В ее маленьких руках столько силы, что это пугает.

— Рано, Илья, слишком рано. Малыш пока маленький, чтобы понять.

— Ясно.

Ну блядь, не знаю я, что сказать. Эта новость ошарашивает: вот нас было двое. Я, Сашка, и все заебись. А сейчас все снова меняется, и я с одной стороны чертовски рад, что стану отцом, а с другой, — не пойму, каково это?

— Скажи мне что-нибудь, — просит она, переплетая свои пальцы с моими.

— Люблю тебя, — аккуратно сжимаю плечи, притягивая к себе.

— И я тебя, — но поцеловаться, закрепив признание, не дает Сашкина мама. Открывает дверь широко и заявляет:

— Хватит обжиматься, там второе стынет, — и разворачивается спиной, а мы с Сашкой начинаем смеяться. А потом она внезапно замолкает, хватаясь за живот.

— Что такое?

— Илья…

Голос растерянный. Она опускает голову с ужасом смотря вниз, и я замечаю на ее белых носках ярко-красную точку, становящуюся больше.

Блядство! Не знаю, что происходит, но точно понимаю, так не должно быть. Девушка хватает меня за руку и шепчет:

— Я не могу его потерять, Илья, не могу!

И я обещаю, даже если для этого мне придется лично постучать в дверь к Богу и выпросить у него благословения или разъебать его Рай до основания:

— Не потеряешь.

В больнице я оказываюсь через сорок минут.

Низ живота каменеет, а алая кровь продолжает капать в полотенце, которое я спешно засовываю себе между ног, собираясь из дома.

С нами вместе едет моя мама. Сидит на переднем сидении, сосредоточенная, серьезная, молчаливо сжимающая сумку, в которой собрано для меня все самое нужное.

Я не понимаю, как ей удается за такой короткий срок подготовиться, не задавая лишних вопросов. Не понимаю, но чертовски благодарна.

Мою беременность она вычисляет за час: я только успеваю зайти домой, выпить чай и дважды сбегать в туалет, когда она ловит меня возле ванной за руку и утаскивает на кухню.

— От кого?

Единственный вопрос, который ее интересует. Я не планировала раньше времени рассказывать о Поддубном, но теперь нет смысла хранить тайну.

— Илья.

Лицо непроницаемое: либо маму ни капли не удивляет мой ответ, либо она умеет хранить эмоции глубоко внутри, в отличии от меня.

— Он в курсе?

— Пока нет.

Я собираюсь поговорить с ним всю неделю, но он возвращается домой таким уставшим, засыпая, едва принимая горизонтальную позу, а потом и вовсе уезжает в Москву.

— Что у вас?

— Все серьезно, мам.

И ей этого хватает.

В приемном покое еще шесть девушек, держащихся за животы. Я присаживаюсь на свободное место, ожидая, когда дойдет очередь до меня, но Илья исчезает всего на несколько минут, а появляется уже с медсестрой, которая спешит ко мне.

— Пойдемте, — и меня проводят первой в соседний кабинет, где уже ждет гинеколог. Задает вопросы, отмечая что-то в компьютере, осторожно ощупывает живот, заглядывает ниже, осматривая полотенце. — Нужно будет сделать УЗИ.

Аппарат находится там же, за ширмой.

— Это не навредит? — спрашиваю с опаской.

— Нужно узнать, что с плодом. Ложитесь, не бойтесь. Делаем вагинально, иначе ничего не поймем. Я постараюсь аккуратно.

Ее слова не приободряют, а когда смазанная холодным гелем насадка оказывается между ног, я вздрагиваю.

— Не зажимайтесь.

Медсестра записывает цифры, которые диктует врач, но я не понимаю в них ничего, дожидаясь, когда можно будет задать вопрос:

— С малышом все в порядке?

— Небольшая отслойка. Сейчас заполним карточку, потом подниметесь на второй этаж, положим Вас на сохранение.

Оформление документов занимает минут пятнадцать, не больше, а после меня заставляют переодеться. Копашусь в вещах, которые захватила мама, нахожу тапочки, пижаму, теплые носки.

Сама в такой ситуации я бы вряд ли догадалась взять что-то кроме книги и зубной щетки.

Прохожу в палату на четверых, занимая свободное место возле окна.

— Тебе тоже Новый год придется встречать в больнице? — вздыхает темноволосая девушка, запахиваясь плотнее в синий халат в цветочек. И только после ее слов я осознаю, что оказалась на сохранении.

— Да, — отвечаю и отворачиваясь лицом к стене и прижимаю ладони к животу, под которым сейчас борется за жизнь мой ребенок.

Весь вечер мы переписываемся с Ильей, и он как может, пытается меня развеселить, но стоит отложить телефон в сторону, как тревога тут же накатывает с новой силой.

Когда месячные не пришли в положенный срок, а боль в спине стала непрекращающейся, я пошла к врачу в твердой уверенности, что у меня гормональный сбой. Столько лет у нас с Кириллом не получилось завести ребенка, что я никак не ожидала услышать от врача:

— Судя по эндометрию, задержка из-за беременности. Тест делали?

А после я долго стояла в аптеке, разглядывая полки с цветными прямоугольниками тестов, не решаясь купить и проверить. Как на это отреагирует Илья? Я живу у него дома, но мы так и не успели сказать друг другу ничего важного: все происходит стихийно и я понятия не имею, какие у него планы на будущее. Он младше меня и готов ли вообще к тому, что станет отцом так рано?

И эти вопросы, среди прочих, не дают расслабиться, добавляя напряжения.

Тридцать первое в больнице кажется обычным днем: ранние анализы, ради которых нас будят ни свет ни заря, обход палатного врача. На шее у него красуется пушистая мишура, но праздничного настроения нет ни у кого из нас.

— Отслойка небольшая, дней десять побыть придется. Дважды в день вставлять дюфастон, папаверин, уколы но-шпы. Лежать, спать, хорошо кушать.

Я киваю в такт его уверенным словам, надеясь, что все будет хорошо. Все должно быть именно так.

Большую часть дня я сплю, а вечером, когда в общем коридоре становится пусто и все разбредаются по палатам, пишу Илье:

«Я хочу к тебе».

«Потерпи немного. А потом заберу вас с малышом, когда ты окрепнешь». 

«Если будет девочка, давай назовем ее Мира».

«Красивое имя. Тебе можно вставать?» — быстро отписывается он.

«Как можно меньше»

«А подойти к окну?»

«Я лежу возле него» 

Я осторожно приподнимаюсь на лопатках, цепляясь за подоконник, и сажусь так, чтобы меня было видно снизу. Рука автоматически касается живота, и этот жест кажется таким естественным, что вызывает слабую улыбку.

Илья стоит через дорогу, опираясь на машину, как всегда, без шапки. В руках — воздушные шарики, которые постепенно морщатся от уличного холода.

Набираю его номер:

— Ты такой смешной, Поддубный. Их все равно в палату нельзя.

Он хмыкает:

— Может, я их для себя купил. Как ты себя чувствуешь?

— Как неудачница, которая встречает Новый год в больнице.

— Фигня, — отвечает он, — я в любой день устрою тебе персональный, с речью президента по телевизору.

— Как будешь праздновать сегодня? — немного ревниво интересуюсь у него.

— Лягу спать. Но ты можешь звонить и проверять, — ухмыляется он, потирая уши. Шарики при этом колышатся, спускаясь ближе к его лицу.  — А когда ты выпишешься, мы отправимся подавать заявление.

— Какое? — я не верю своим ушам, утыкаясь лицом в стекло, по-дурацки расплющивая по нему нос.

— Такое. На смену твоей фамилии на мою. Ребенок должен носить одинаковую с нами.