Мы разругались, и он выгнал меня:

— Иди отсюда, чтобы я глаз твоих бесстыжих не видел здесь! Ни копейки больше не получишь.

— Да и пошел ты тогда, — нахамив ему, я скатился по перилам со второго этажа на первый и выбежал из дома, злой до ужаса.

В это время звонила мама, ей тоже досталось до кучи. Я орал, что ее отец жмот, что они оба скупердяи и жалеют денег.

— Если он сдохнет, ему все равно достанется только два квадрата земли! На тот свет богатства не унести! — это последнее, что, я помню, кричал маме.

А потом напился в баре, игнорируя мамины звонки. К тому моменту у меня уже была отдельная квартира, и жил я не с родителями. А значит, можно было дальше не отвечать на них.

И только когда мне позвонил Кирилл, я взял трубку.

Что он рассказывал, помню плохо, только основная мысль — отца нет, он упал с лестницы, повредил шею и умер.

И, судя по всему, я последний, кто видел его живым.

Когда я увидел заплаканную маму, попытался ее обнять, но она скинула мои руки с плеч, шипя, чтобы никто не слышал:

— Это ты виноват в его смерти! Уйди, не хочу тебя видеть.

Мамины слова стали для меня еще одним ударом. Внезапно я остался без обоих родителей, и очень быстро повзрослел, поняв, что теперь мне нужно работать, продолжать бизнес отца, а не валять дурака, как раньше. Первые полгода было очень тяжело, но работа позволяла забыться, — и сейчас я решил прибегнуть к хорошо знакомому и испробованному способу.

— Ты ведешь себя как ребенок!

Эти слова я слышу и от мамы, и от Катьки.

Они наведываются сегодня по очереди, с разницей в полчаса, чтобы высказать свое недовольство.

Мама заходит молча, грузно, оглядывая квартиру. В ней порядок, не считая пыли на мебели, особенно заметной на пианино, к которому я не притрагивалась очень давно. Чтобы играть, нужен настрой, настроение, а у меня в последнее время оно в таких минорных нотах, что ничего из этой затеи не выйдет.

— У тебя совесть есть, Саня?

Что мне на это ответить? Я упрямо молчу, поджимая губы и отворачиваясь, ощущая себя десятилетней школьницей. Впрочем, тогда мне доставалось меньше. Я всегда была беспроблемным ребенком, училась на «отлично», не спорила, идеально вписываясь в представление родителей о том, как должна выглядеть образцовая дочь.

Единственным случаем, когда я пошла против их воли, стал брак с Кириллом. Возможно, именно тогда в моем образе появилась первая трещина. Дочка оказалась совсем не такой послушной, как они считали, но о своем решении я не жалела. Отношения с Кириллом подарили мне больше десяти лет счастливой, почти безоблачной жизни, и не важно, что сейчас я держусь на одних лишь воспоминаниях.

Мама заглядывает в холодильник, осматривает его с недовольным лицом и тяжело вздыхает.

— И чем ты питаешься?

— Чаем, — едва слышно отвечаю я.

— Что случилось, Саня? Ты исчезла на несколько дней, отец к тебе домой приезжал, в дверь ломился.  Ни духу, ни слуху — я что подумать должна? Лиза в больнице, и ты, вместо того, чтобы помогать…

— Ей моя помощь не нужна, — равнодушно отвечаю матери. Мое отношение к ней за эти дни скачет от острой ненависти до жалости. От «как ты могла?» до «дурочка ты, Лиза», и этот маятник тоже сводит с ума. Я не чувствую твердыни под ногами.    

— Ей не нужна, отлично! А мне? Хорошо дома прятаться от всех проблем? Они сами за тебя не решаться. Ты ведешь себя как ребенок! Тебе тридцать почти, хватит надеяться на других.

Если могла, я заплакала бы сейчас. Но не могу. 

Обидно слышать такие слова, еще обиднее, осознавать, что мама права.

Что мой побег от реальности — поступок инфантильной дурочки. О том, что я кричала Илье, предпочитаю не вспоминать. Так легче.

— Сначала мы были твоей опорой, потом муж. Саня, это тяжело остаться одной, но до седых волос убегать ото всех не получится. Ладно, пойду я. Телефон хотя бы включи, подумай о родителях. Мы немолодые, не добавляй нам нервов.

Я провожаю ее молча, отставая на шаг. Держу сумку, пока мама надевает туфли на низком каблуке, тяжело сдувая со лба волосы.

— Чтобы ты не думала, мы от тебя не отвернулись, — говорит она на прощание, но меня не касается. Ни объятий, ни поцелуев, — не заслужила своим поведением.

Надо возвращаться в человеческий образ.

Включаю горячую воду. Ванная наполняется паром, почти осязаемым, и забираюсь под душ, кручу ручки до упора: то кипяток, то ледяная. Выдерживаю минуты три, а потом скатываюсь на дно ванны, намыливаю без конца голову шампунем, раз десять, не меньше, в надежде, что с пеной смоется все, о чем я запрещаю себе думать.

В одном полотенце выхожу на кухню, решая, что нужно в магазин. Голодовка не доведет до добра: в отражении видны, как заострились черты лица, впали щеки.

На пороге меня ловит Катька: я только открываю дверь, как сталкиваюсь с ней лицом к лицу.

— Живая.

— Почти, — отвечаю и попадаю в ее объятия. Она сжимает меня крепко-крепко, шумно выдыхая, чтобы не расплакаться, и молчит.

— Дура.

— Точно.

Захожу обратно, разуваясь. В отличии от мамы, подруга с пакетом еды: выкладывает на стол пироги, салат в упаковке, и впервые за последние дни я ощущая аппетит.

— Ешь, пока одни кости не остались.

Я достаю тарелки, приборы, и принимаю за еду. Катька крутит в руках стакан с принесенным ею же соком, и смотрит в окно.

— Знаешь, Сашка, я когда с тобой познакомилась, мне казалось, что ты самая умная из моих знакомых. Начитанная, на любую тему можешь часами говорить, семья интеллигентная. Мужик за тобой взрослый ухаживает, тоже не просто так, наверное. Что-то было в тебе такое привлекательное, в манерах, в равнодушном взгляде. Если человек тебе не интересен, ты даже его не видела. Я всегда хотела на тебя быть чуть похожей.

Я слушаю ее, ощущая внутри горечь. Отставляю вилку в сторону, промокая губы салфеткой.

— А сейчас смотрю на тебя и не пойму, когда ты такой дурочкой стала? Что с тобой происходит?  Не хочешь рассказать?

Смотрю на нее исподлобья. Как объяснить в трех словах целую жизнь? Сложно, нереально просто, но я хочу попробовать.

Решаюсь ровно минуту, а потом начинаю.

Про смерть Кирилла, про машину Ильи, про измены мужа, про сообщения Лизы, про Оксану… Получается долго, но с каждым словом тугая пружина, что сжималась долгое время внутри, ослабляется.

Сейчас я делю свою тяжелую ношу с подругой, и от этого — легче. Мне, но не ей. Она уходит в коридор, возвращается с сумкой, достает оттуда сигареты.

— Можно тут? Или лучше на балкон?

— Давай здесь, — открываю окна нараспашку.

Видеть Катьку с сигаретами непривычно, она бросала на моей памяти несколько раз, в последний — еще в институте. А сейчас прикуривает, прикрывая ладонью пламя зажигалки, выдыхает через нос. Я жду, что она скажет, нервно теребя пальцы.

— Сашка, какая же ты дура, — выпуская дым, говорит подруга.

В глазах щиплет, я моргаю и молчу.

— Илья нормальный. Я же вижу — мы уже сколько недель с ним бок о бок. И Лизка дура твоя, таблеток наглоталась со страха вместо того, чтобы тебе признаться. Как ты могла проглядеть, что она Кирилла любила?

— Да они почти не виделись, не бывали рядом.

— Думаешь, от него забеременела она?

— А от кого еще? — шепчу, ощущая как по лицу горохом катятся слезы. Катькины глаза тоже блестят.

— В любом случае, его уже нет. А ты продолжаешь жизнь портить живым людям. Себе. Поддубному. И не смотри на меня так, оцени все со стороны, он ради тебя поперся все выяснять, а ты в ответ что? На нем неделю лица не было.

Опускаю голову вниз, добавить к ее словам нечего. По-дурацки все так выходит.

—  Катька, — зову ее, — я ведь всегда любила Кирилла. Всегда, с тех пор как в голову вбила, что он мне нравится.

Она понимает все, подходит ближе и обнимает. Я утыкаюсь лицом в ее грудь, ощущая приятный сладковатый аромат женских духов, а Мещерякова обнимает меня.