— С кем ты там бесконечно переписываешься? — не выдерживает мама, но я лишь пожимаю плечами, уходя от ответа. Мне не хочется делиться Поддубным ни с кем.

Спустя полчаса мы остаемся вдвоем с папой, выпивая по третьей чашке чая. Мама моет посуду на кухне, Лиза уходит смотреть телевизор в свою комнату.

  — Ты знаешь, что Митя пытался повеситься?

Я поднимаю на отца удивленный взгляд, откладывая ложку.

— Нет, откуда? И как он сейчас?

— В больнице. Ульяна горюет, едва отошла от прошлого приступа. Боюсь, как бы второй с ней не случился.

Разговор на эту тему мы прекращаем, переходя к шахматам. Я продуваю ему три партии, занятая мыслями о Мите, и обещаю взять реванш на следующей неделе.

— До Нового года точно отыграюсь!

Мне хочется навестить Ульяну.

Я не испытываю к ней ничего, кроме жалости, и именно поэтому, распрощавшись с родителями, еду к Самойловой.

Поначалу мне кажется, что в квартире никого: звонок отдается гулкой трелью, теряясь в их большой квартире, и ни одного звука больше. Но спустя пару минут Ульяна, все же, впускает меня.

— Зачем пришла? — спрашивает, борясь с одышкой, запахивая на груди теплый халат. Я вижу, что она похудела — возможно, ей не мешало сделать это еще раньше.

— Тебе нужно было подписать документы для страховой, помнишь?

— Не помню…

Я стою в коридоре, не решаясь пройти дальше, не снимая сапог. Под ногами растекается лужа из растаявшего снега, тянет поясницу, и чувствую я себя неожиданно паршиво.

— Может, тебе нужна помощь? Я…

— Помолчи, Бога ради. Какая помощь? У меня сын убил мужа. Не только ты его, Сашка, любила, я тоже. Даже не смотря на то, что мы развелись столько лет назад. Пошли на кухню, чего стоишь, как сирота казанская?

Я следую за ней. Квартира наполнена запахом лекарств: валерианы, корвалола, чего-то еще, сладковато-противного. На столе — пакет с хлебом, рядом нарезанные куски докторской, заветрившиеся по краям. Недоеденный салат, две чашки с чаем.

— Хочешь выпить? — ошарашивает Ульяна меня вопросом, но я отказываюсь:

— За рулем.

— А я выпью.

— У тебя же давление, нельзя!

— Ой, много ты знаешь, соплюшка, — женщина наливает себе на дно стакана водки, пряча бутылку под столом. — У меня вся жизнь перед глазам пролетела, когда из больницы позвонили. Ой, Митя, ой, дурак… Не место ему в тюрьме, не выживет он там.

Я поджимаю губы, не вступая в дискуссию. Он убил моего мужа, своего отца, оставив его в беспомощном состоянии. Так просто было хотя бы попытаться ему помочь, но…

Сделанного уже не воротишь. Однако, каждый должен нести наказание по своим заслугам.

Между тем, Ульяна все продолжает говорить, переключаясь с одной темы на другую, но я перебиваю ее:

— Ты знала, что Лиза была беременна от Мити?

— Конечно, знала, — пожимает она пухлыми плечами. — Мы, можно сказать, из-за этого и развелись.

— Почему?

— Потому что Кирилл отправил Лизу на аборт. Я умом понимала, что по-другому никак, девчонке семнадцать лет, с Митькой у них ничего серьезного. Не жениться же им? Но что-то в наших отношениях это сломало. Бесконечные ссоры… Вот и стала твоя семья, Сашка, причиной наших проблем. Родила твоя мать дочерей, которые кидались на взрослых мужиков.

— Ты знала, что Лизе нравился Кирилл?

— Ну что ж я, совсем дура, по-твоему? Когда такими глазами на взрослого мужика смотрят, явно не просто так все. А потом ты уже появилась. Тоже с влюбленными глазенками. Но тебя-то Кирилл любил.

— Он изменял мне, — я не скрываю от нее горькую правду.

— Эх, Сашка… Разве о чем-то это говорит? Любил он тебя, любил, я это точно знаю. Ладно, иди давай, по своим делам. Не надо нас жалеть ходить. Ты не поймешь меня, ты не мать.

Последние слова больно ранят, но мне нечего добавить. Я и вправду не пойму, как можно защищать убийцу, и надеюсь, мы с ним никогда не увидимся.

От разговора остается только неизбежная горечь. Пнув по колесу, я достаю из кармана связку ключей, на которой теперь еще одни — от квартиры Ильи. Сжимаю их крепко. Сегодня я буду ночевать у него, в его кровати, а все остальное меня уже не трогает.

В шесть утра в воскресенье город тих и пуст.

Я захожу домой, устало снимаю обувь после дороги и натыкаюсь на женские сапоги.

И лишь спустя долгие секунды понимаю, что это не Алина.

Сашка.

Она все-таки пришла ко мне.

Улыбка сама по себе расплывается по лицу. Стараясь не шуметь, прохожу в глубину квартиры, прислоняясь к косяку.

Влади спит, обнимая скомканное одеяло рукой и ногой. На ней моя серая футболка, из-под которой виднеются низкие кружевные шорты, обтягивающие ее зад.

При виде такого зрелища я болезненно морщусь, ощущая, как вся кровь концентрируется теперь в одном месте ниже пояса. Подхожу, проводя по ноге ладонью. Сашка моргает, глядя на меня сквозь полуприкрытые веки:

— Поддубный, почему у тебя всегда такие холодные руки?

Я тихо смеюсь, укрывая ее одеялом:

— Сейчас согрею и вернусь.

На пятнадцать минут — в горячий душ, до тех пор пока холод не уходит из тела, оставляя приятную истому.

Наверное, в первые жизни меня греет мысль о том, что в моей постели лежит женщина. Не просто женщина: желанная.

Алина оставалась ночевать у меня, но это всегда были другие ощущения, приправленные раздражением. А теперь я тороплюсь оказаться рядом с Влади, чтобы провести сегодняшний день в кровати.

Она все так же спит, перевернувшись на спину, раскинув в стороны руки. Опускаюсь на кровать, двигаясь вперед, осторожно, чтобы не задеть ее раньше времени.

Целую в приоткрывшуюся полоску кожи над трусиками. Влади слабо дергается, когда моя щетина колет ее. Двигаюсь ниже, ниже, прокладывая цепочку из поцелуев, едва касаясь губами. Кружевное белье тонкое и почти прозрачное — настолько, что я вижу кожу под ними. Целую, не снимая ткань, — прямо так, поверх, обжигая горячим дыханием.

Влади инстинктивно пытается сжать ноги, но я не позволяю ей, удерживая под коленями. Не сейчас.

Язык скользит по ткани, делая ее мокрой, вверх-вниз, и Сашка вздрагивает каждый раз, когда я задеваю определенную точку на своем маршруте. Ноги ее еще напряжены, но она уже не пытается свести их вместе.

Лишь на секунду отрываюсь, чтобы посмотреть на нее. Влади не открывает глаз, но по пальцам, коммкающим простыню под ладонями, понимаю, что она проснулась. По крайней мере настолько, чтобы продолжить с ней начатое.

Отодвигаю пальцами ткань, ощущая, что под ней Сашка уже мокрая. Скольжу подушечками указательного и среднего, аккуратно раздвигая кожу в сторону, так, чтобы оголить клитор.

Тихонько дую, и Влади почти всхлипывает, подаваясь бедрами вперед, практически заставляя меня коснуться ее губами.

— Не торопись, — говорю тихо, — я буду трахать тебя весь день.

— Илья, — выдавливает она в ответ. Голос после сна непривычный, с хриплыми нотками.

Я целую ее, осторожно втягивая губами нежную кожу в самом чувствительном месте. Поглаживаю языком, скользя языком вверх и вниз, заставляя Сашку выгибаться на кровати.

Когда у нее начинает мелко дрожать мышцы ног, ускоряюсь, понимая, что скоро. Движения становятся быстрее, жестче, а головка клитора набухает в моем рту, становясь горячее. Мне нравится, какая она: горячая, мягкая после сна, такая податливая.

Лишь на мгновение отрываюсь, чтобы протолкнуть два пальца внутрь ее, вырывая из женских губ протяжный длинный вдох, похожий на всхлип.

Она туго сжимает мои пальцы,  и от понимания того, насколько в ней тесно, влажно и горячо, мне и самому сносит крышу, заставляя терять остатки самообладания.

— Еще, Илья, еще, — шепчет Влади. Лежать на животе становится невыносимо, стоящий колом член мешает, и я меняю позу, притягивая девушку к себе и приподнимая за бедра вверх. Она недовольно ерзает, но тут же затихает, когда мой язык снова начинает двигаться у нее между ног.