Современная история
С шести утра просыпается дым
и без перерыва показывает рукой направление ветра.
Скамейки консервируют замороженный сон бродяг,
витрины магазинов берут улицу в плен
и продают ее вместе с фруктами, бутылками и морскими ракушками.
Дети делают сложение из хлебов и звезд на своих траурных аспидных досках,
и автомобили несутся, не зная,
что камень на крутом повороте ждет знака судьбы.
Словесный пулемет,
пишущая машинка, стреляет по невидимому часовому звоночку.
Наковальни делят на части звонкий сон подков,
а швейные машинки ускоряют сердцебиение незамужних женщин
среди крутящегося прибоя материй.
Вечер увозит большой узел солнца в трамвае.
Безработные смотрят на небо, как на корзину с яблоками.
Полки́ холода
рассеивают группы нищих и бродяг.
Продавец рыбы, продавцы газет
и человек, который размалывает небо на своей шарманке,
подают друг другу руки в час ужина
в клоаках и под мышками у мостов,
где отбросы изображают сад
и консервные банки высовывают язык.
Их тени растут выше островерхих черепичных крыш
и мало-помалу покрывают город, дороги и ближние поля,
пока не задушат в своей груди образ вселенной.
Чертеж человека
Мир покрыт колыбелями,
они поют по ночам.
Человек живет, нагромождая кубы камней
для домов грядущих людей.
Согнутый климатом и средою,
ориентируясь по башням, дымовым трубам и
антеннам, ежедневный путник в своем городе,
терпящий крушение, начиная с пяти,
среди электрической растительности уведомлений, объявлений, реклам.
Дрессировщик машин,
обитатель небоскребов,
ты на Севере и на Юге, на Западе и на Востоке —
белый человек, желтый человек, черный человек.
Цветут в его руках
маршруты поездов и пароходов.
В его глазах складываются
утра, накормленные газетами.
Железная дорога шлифует землю,
волоча за собою стружки пейзажей,
а самолет восстает на географию,
ведомый человеком с совершенными руками.
Человек кричит
в Мехико, в Берлине, в Москве и в Буэнос-Айресе.
Вот он, пейзаж нашей ночи:
город опоясывается поясом поездов,
прожекторы высовывают рожки улитки,
и опускается самолет, потерпевший крушение в небе.
И поднимается человек, изобретатель грядущего,
окруженный машинами,
воззваньями Ленина, планами Нью-Йорка
и панорамами вселенной.
АДАЛЬБЕРТО ОРТИС[296]
Всегда пыль
Перевод Ю. Петрова
Пылью густой покрыта черного дерева мебель,
старая мебель, стоящая возле семейных портретов.
Пылью покрыт задумчивый,
тихий рояль в гостиной,
где анемичная девочка
грезит о синих принцах.
В пыльные окна солнце еле-еле сочится;
дремлет хозяин дома —
в эру колоний живет он:
он — благородный испанец,
все неизменным пребудет…
Пылью покрыты книги,
не читанные ни разу;
невыводимыми пятнами
пыль на глаза легла.
Пыль от машин, бегущих мимо домов по асфальту,
к стеклам окон прилипает
маленькими облаками.
Серая пыль на черном
костюме одетого в траур.
Пыль оседает на лицах
идущих по тротуару.
И ТБЦ — соратник
пыли от старых зданий,
ластится к человеку, ставшему, как скелет.
Узкие полосы света
кажутся дымом от пыли;
предпочитаю пылищу знойного летнего поля,
пыли убогих тропинок — пыль многолюдных дорог.
Пыль эта тучей клубится,
пятнами нас покрывает,
но отстирать эти пятна,
право, не так уж и трудно.
Пыли неметеных улиц
пыль рудников предпочли мы,
вызванная взрывчаткой,
воздухом набухая,
ляжет она на лужи;
но ненавидим пыль мы, ставшую липкой грязью, —
она еще хуже пыли, ставшей унылым камнем!
Пыль отрезает дольку солнца и сквозь решетку
в черные комнаты входит,
свет на себе неся.
Мы не боимся пыли, пачкающей одежду,
у нас от напасти этой новая щетка есть.
Мы не боимся пыли, пачкающей одежду, у нас от напасти этой новая щетка есть.
Напротив, ее мы любим, она — как душа народа,
она создает, сгущаясь, кровь оживающей расы.
Свежая пыль Америки, будь же благословенна!
Ты опускаешься медленно с горных вершин, с отрогов,
чтобы коснуться ласково рук наших, медной кожи
и указать, обозначить, вычертить новый путь!
Яркая пыль столетий, прожитых и ушедших,
даже тебе не сравняться с пылью сегодняшних дней!
АЛЕХАНДРО КАРРИОН[297]
Засуха
Перевод Б. Дубина
Улыбка у поля разом скатилась с губ.
День за днем истощались реки.
Всходы желтели уже задолго до жатвы,
и казалось, на днях от жажды умрут ключи.
Птицы больше не пели,
устроив отчаянное переселенье
в края, где цветы не перевелись и было вдоволь воды.
Глаза полыхали в горячке.
Никто теперь и не помнил, какими бывают дожди.
Пылью, казалось, засыпало все сердца.
Люди, кровавя руки,
рыли и рыли землю.
У них от изнеможенья уже темнело в глазах.
Воды и следа не встречалось,
и лопалась под ногами запекшаяся земля.
Такая стояла засуха!
Сначала умрут растенья: на них уже ни цветка.
Следом — зверье, все бессловесные твари.
За ними — люди с изглоданным ртом
и смертной мукой в глазницах.
Во рту будет корчиться стиснутый крик —
все, что осталось от жизни:
— Дайте воды!
Воды!
Воды!
Тем временем высохло все
вплоть до сердец.
Женщины
тщетно искали ласку
хоть в чьем-то взгляде.
Дети
тщетно искали хоть малость воды,
чтобы пустить кораблик.
И первой от жажды погибла
радость.
Наверно, такой и была земля
лютой порой накануне рождения любви.
Все живое томилось тоской пустого кувшина,
не в силах даже помыслить о чем-нибудь слаще
считанных капель, только бы губы смочить.
И куда ни ступи —
миллионы бабочек мертвых.
Резало веки:
так синело небо,
так сияло солнце,
так горели камни.
Снялись уже и последние птицы.
О песнях не вспоминали.
С каждой зарей воскресала надежда высмотреть тучу,
и за стакан воды предлагали жизнь.
Умирали люди — в глазницах зола,
а во рту — закушенный крик:
— Дайте воды!
Воды!
Воды! —
Такая стояла засуха!
