Дубки
Возле дороги, у самой реки,
плакали тихо, по-детски дубки,
свежий покой с облаками деля,
в свете жемчужном дремали поля,
сказка волшебная грезилась мне
в утренней розовопенной волне,
у ветряка, над кипеньем садов,
чудились смех и хорал голосов,
в зелени влажной далеких маслин
мнился мне томный призыв окарин,
тишь полевая да млечный туман
в воздухе стлалися, как фимиам…
А у дороги, у самой реки,
плакали тихо, по-детски дубки.
Сапсаны[236]
Покинув скалы
в плащах тумана,
на крыльях алых
летят сапсаны.
Они зобасты
и горделивы,
их тени сизы,
темней оливы.
Их клювы кривы,
острей булата,
а грай зловещий
страшит пернатых.
Чего им надо —
непостижимо!
Парят над речкой,
и снова мимо
зеленых пастбищ,
болот и кочек,
селений сирых,
глухих урочищ.
Всего милей им
уединенье:
столбы, руины
средь запустенья.
Там они дремлют
в вечернем ветре,
непостижимые
посланцы смерти.
Горит их перьев
великолепье,
они — как тени
седых столетий!
Шествие
Лентой увядших цветов —
о, как бескровны их лица! —
меж разноцветных домов
шествие плавно змеится.
Шелест упругих шелков
цвета зари и печали,
встретят ночных пришлецов
мглою повитые дали.
Тяжек их шаг и суров,
в страхе распахнуты очи,
мертвых ли сумрачный зов
манит их вновь и морочит?
Ночи густеет покров,
тает людей вереница…
Ждут их, как песни без слов,
инков державных гробницы.
АЛЬБЕРТО УРЕТА[237]
Перевод М. Квятковской
Уснуло время…
В часах уснуло время. Ни одной
неверной ноты нет в гармонии напевной,
исторгнутой в ночи болезненной луной,
чей свет — как музыка, как стон тоски душевной.
Все спит в печальной спальне одинокой.
Жизнь застывает. Миг перерастает в вечность.
Мы растворяемся в недвижности глубокой,
и мнится, сон души уходит в бесконечность.
Баллада о морской розе
Стрелки твои означают тридцать две дороги,
одни уводят на землю, другие — в простор морской.
Скажи мне, роза ветров,
нет ли еще одной?
Стрелки твои означают тридцать две дороги,
одни уводят на землю, другие — в простор морской.
Скажи мне, роза ветров,
нет ли новой, совсем иной?
Роза ветров, укажи мне, укажи мне мою дорогу,
и пусть ни на суше, ни в море не будет ее примет.
Дай в никуда мне дорогу, неприкаянных странников, роза,
а лучше всего такую, откуда возврата нет.
Не бойся, если несчастье…
Не бойся, если несчастье тебя клеймом отмечает —
таится завязь улыбки в исходе любой беды;
самые темные воды звезду на себе качают,
и нет приветливей света, чем свет печальной звезды.
Оставь земле свое бремя, познай затишье покоя,
рожденное скрытой скорбью средь мрака и немоты, —
тогда над своей душою ты сядешь, как над рекою,
и будешь следить, как мимо плывут и жизнь и мечты.
И вечером, может быть, ночью, пробьет твой час сокровенный,
когда должна воротиться душа к иным берегам,
и все, что было с тобою, мелькнет чередой мгновенной, —
тогда поцелуй прощальный пошли вослед этим снам,
если увидишь призрак, любимый и незабвенный,
летящий тебе навстречу, наперерез волнам…
СЕСАР ВАЛЬЕХО[238]
Хлеб наш
Перевод Юнны Мориц
Проглочен завтрак… Влажное кладбище
до облаков пропахло кровью ближних.
Зима, дома… Ползущая телега,
похожая на существо живое
и скованное голодом в мороз.
Хочу стучать во все дома подряд
и спрашивать бог весть о ком и после
увидеть бедняков и положить
в ладони каждого горячий хлеб —
и плакать.
И грабить виноградники обжор
двумя святыми сильными руками,
которые однажды на рассвете
навек освободились от креста.
Не поднимайтесь по утрам, ресницы!
О господи, наш каждодневный хлеб
нам даждь!..
Все кости у меня — чужие;
а чьи они, я их украл, быть может!
Я в этот мир пришел забрать, быть может,
все то, что должен был забрать другой.
Я думаю, что, если б не родился,
другой бедняк согрелся б этим кофе!
Я — жалкий вор… Куда деваться мне?
И в этот час, когда земля так пахнет
могилой, нищетой и так печальна,
хочу стучать во все дома подряд,
и бог весть у кого просить прощенья,
и печь ему горячие хлеба —
вот здесь, в огне пылающего сердца.
