Земля, умирающая от жажды
Останавливаются задохнувшиеся ветры,
Раскрывают рты, раскаленные удушьем,
ищут отдушин, скребут землю,
взрывают, раскапывают, сваливаются,
сморенные тяжелыми снами земли.
Падает ветер в недвижимую пропасть,
а среди тяжелых, как глыбы, теней
сверкают потоки камней,
костенеющие растения и лысины холмов.
Ссохшаяся, сожженная зноем земля,
бесплодный, мертвый лунный мир.
Струпья щебенки, как
шрамы, руины, могилы,
белые лишаи, проказа,
слепящие россыпи черепов,
длинная кость следит,
как свет роется
в других костях.
Деревья умирают, но не гниют,
не возрождаются, пройдя через гниль
плодородья, перегной плодоносный.
Лучи разъедают, как кислота, —
все мгновенно испаряется, умирает
и по пескам, засеянным камышами,
ветры разгоняют прах;
обглоданный скелет
отпугивает птиц, траву, растительные соки.
Здесь родится жажда,
здесь проясняются ее черты, начинаются ее шорохи:
гальки, скелетов, кустарников,
колючек, похожих на кристаллы, на ежей, на палку, на насекомых,
треск высохших семян —
пронзительные визги, шепоты, жужжанья;
здесь жажда прокладывает свои штольни,
как в древние геологические эры.
Она возвращает к тем судорожным дням,
когда под дождем и ветром здесь жили звери,
полчища грызунов, млекопитающие
с грузными костями.
Из них-то и образовалась
эта бесплодная, яростная, пышущая жестоким одиночеством земля.
Эти ошметки кожи, эти шелудивые шкуры,
эти обглоданные кости,
прикрывающие ископаемый мозг.
Ничто не зовет к жизни, к рождению,
к преодолению одиночества, к соитию,
к тому, чтобы выбиться из скорлупы,
смешать тени, лучи, расстояния.
Смерть, как в зеркало, глядится в эту землю,
обрамив ее фосфорическим нимбом,
Когда смерть засыпает, все угасает,
ветры, несущие шипы кварца,
замирают у гневного рака засухи.
И все же жизнь пульсирует и здесь:
выползает и молча готовит яды
или вздымается в кратком внезапном полете
и зарывается в землю или стремглав пересекает пустыню,
находит источники крови и соков,
обгладывает даже ветер
и в конце концов передает цветку кактуса,
его когтям и шипам
свежесть подземных потоков.
Ничто не зовет к жизни, но она
сопротивляется и продолжается,
вновь и вновь
испытывает жажду и голод,
проходит сквозь битвы и соитья,
скорпионов, похороны, зверства,
смерзшийся клей слюны змеиной,
сквозь поры губок,
клей и воркованье перьев,
теплокровность млекопитающих,
через их пот, язык, дыханье.
О карьеры белой глины, голгофы, овраги,
скалы, колючки, пустыри,
о лунная равнина земли,
обглоданная крысами дождя,
ободранная хищными ветрами,
земля, погибающая от яростной жажды,
земля, где все изменило жизни,
но жизнь не погибла все же
и все же сюда пришел человек.
Против разъедающих лучей встал человек,
против колючих ветров встал человек,
против камнепадов встал человек,
против языков пламени встал человек,
против ядовитых зубов встал человек,
против дней и ночей в песках,
против когтей, против времени и смерти
встал человек, встал человек, встал человек.
ЛУИС ПАСТОРИ[114]
Баллада о лани
Перевод Риммы Казаковой
На цыпочках ты проходишь по двадцати моим чувствам,
женщина, ускользающая от поцелуя, как пчела.
Ветер тебя коснулся… Обладать бы этим искусством!
Кто мне сказал, что моею была ты еще вчера?
«Моя, моя!» — восклицаю, и ты уже не чужая.
Но еще больше моя ты, когда я об этом молчу.
Как там твои глаза, моих не отражая?
Может быть, этот вечер тебя прибьет к моему плечу.
Ты совсем не моя, хоть в это не верю упрямо.
Сестра всего, что цветет, рядом с тобою вокруг,
женщина, возьми мои руки, сделай из них раму
и оставь свое лицо в этой раме рук.
О, твои ладони. Это ладони — или птицы?
Каждая привязана лентою руки,
которая от нежных берегов груди струится.
Узницы тела, плененные мотыльки.
Твои волосы — тень теплого и нежного дождя,
остановленного плечами.
Твое тело из дождевых капель замерло, ласково следя,
как падает этот радостный дождь днями и ночами.
Опускается ночь, твои нежные волосы падают на глаза,
что-то смутное рождается от тебя, непонятной и зыбкой.
Колеблет твое лицо неожиданная слеза,
погашенная улыбкой.
Тогда ты в моих глазах, куда ни глянь,
я с тобой — как вода со спокойной травой.
Мне кажется, из твоих глаз выскакивает лань.
Я не знаю, какой я, но я знаю, что я твой.
Женщина, ты моя лань. У тебя лицо лани.
И еще ты знаешь тайну ветра и бега.
Удержу ли тебя последним небом желаний,
когда у тебя уже не останется ни для кого неба?
Женщина, я зову тебя. Твои колени, белеющие во мгле,
твое тело, волнующееся, стремительное, как вихрь,
твоя ноги, твердо стоящие на земле,
небо, начинающееся у бедер твоих.
Твои щиколотки, твоих бедер полукруг,
твое тело, подобное раввине,
ты, как яблочное семечко, для моих проворных рук,
маленькая косточка, сладкая, как финик.
Ты сгибаешь локоть и пишешь: «Иногда»…
А я в моей непробудной тиши
со слепою радостью читаю: «Всегда!»
О, роковая правда сладкой лжи!
Твоя ресницы — длинные, вразброс,
перед сном, смежающим твоя длинные веки строго,
твой нос, женщина, твой нежный, как у лани, нос,
твой поцелуй — к ближнему берегу упоительная дорога.
Это старая привычка — говорить тебе: «Моя, моя!» —
так, как будто на самом деле нуждаюсь в тебе не очень,
старая привычка: зная, что любим тобою я,
произношу «Моя!» машинально, между прочим.
Я зову тебя другую — не переиздание твоей душа,
не копию, точно и скучно повторившую портрет,
ту, которая тихо шла рядом с мальчиком в дальней глуши,
каким я был, если сбросить каких-то пятнадцать лет,
Женщина, ты моя лань, моя страсть, награда, не требующая наград,
нежная девочка, опирающаяся на мою руку звезда,
вся — поэзия, маленький ад,
и он же — небо, которого больше не найду нигде и никогда.
