Соловей
Под горестным небом, в бреду,
всю ночь соловей прославляет
единственную звезду.
Луна
Ночь необъятна в море сна.
Как раковина облако
и как жемчужина луна.
Рыбы играют
Ударом солнечного золота
стекло залива вдребезги расколото.
Серая цапля
У цапли серы перья серым утром,
а в ясный день сверкают перламутром,
как мрамор, неподвижны ввечеру
и, как снежок, играют на ветру.
Разрезанный арбуз
Смехом напоенное
стозвонное
лета зрелого
красное чрево.
Бессонница
На черном шифере
выводит фосфорические цифры.
ЭНРИКЕ ГОНСАЛЕС МАРТИНЕС[187]
Перевод М. Квятковской
Ты шею лебедю-обманщику сверни…
Ты шею лебедю-обманщику сверни —
он белой нотою звучит в озерной сини;
ему, застывшему в законченности линий,
чужда душа вещей, природа не сродни.
Беги от косных форм, от стертых слов — они
не согласуются с укрытой в сердцевине
глубинной жизнью, и — люби сильней отныне
живую жизнь, и ей свой трепет объясни.
Взгляни на мудрую сову — ей нет преграды,
когда, слетев с плеча воинственной Паллады,
неслышно на сосну спускается она.
Ей не дана краса лебяжья; но пытливый
зрачок ее, во мрак вперяясь молчаливый,
читает тайные ночные письмена.
Сумей пройти над жизнью…
Сумей пройти над жизнью всех явлений
неспешно, отрешенно; и ясна
тебе предстанет снега белизна,
вен синева и роз огонь весенний.
Пусть все в твоей душе оставит след
и глубоко, и верно, и чеканно:
проникновенный монолог фонтана
и горестной звезды дрожащий свет.
Пусть арфою Эола над вершиной
ты, отданный ветрам на произвол,
струной бы чуткою воспроизвел
молитвенный напев и рык звериный.
Пусть будет чуждо сердцу твоему
все, что волнует человечье стадо;
возделав душу, обретешь награду:
услышишь тишину, прозришь сквозь тьму.
Пусть ты себя возлюбишь в сердце строгом,
в нем заключив весь ад, все небеса,
и в сердце пусть глядят твои глаза,
чтоб необъятный мир постичь в немногом.
И пусть, оковы жизни разреша,
с собою взяв весь мир, тобой творимый,
услышишь ты свой стих неутомимый,
где бьется жизни легкая душа.
Дом при дороге
Дом при дороге — он во мне самом,
в открытом настежь сердце, — грустно в нем.
За эти годы в нем перебывало
необычайных странников немало,
но чаще пустовал он день за днем.
И видел он
в улыбках жизни и в ее блужданьях
один и тот же бесконечный сон —
о легких встречах, скорых расставаньях.
И редко, редко путник уходящий
для гостя нового оставит огонек,
в ночи горящий,
и, покидая дружеский порог,
напишет несколько приветных строк.
Нет — большинство гостей уходит в нетерпенье,
едва спугнет их преждевременный закат,
и в доме остается хлам и чад,
умерших песен неприкаянные тени
и стертый след на каменной ступени.
И потому, когда в ночи глубокой
неведомый мне путник одинокий
затеплит огонек, тогда —
— Кто там теперь? — гадаю я в тревоге.
То запоздалая любовь зашла с дороги,
иль загостилась старая беда?
Старая боль
Это старая боль воротилась незванно, нежданно…
Я свой сад подстригал и вино попивал из стакана.
Хлопотливые птицы вели надо мной разговор,
и наивная радость звенела, как праздничный хор;
и опавшие роз лепестки на газоне блестящем,
и политые грядки твердили о непреходящем
мирном пире; и странные звуки летали кругом —
словно кто-то за ближним кустом целовался тайком;
в деревенском замшелом фонтане, разбуженный эхом,
древний мраморный Пан заливался отеческим смехом…
Только старая боль подступила, как я ни хитрил,
и уселась со мной, и спросила: — А ты не забыл?..
И внезапно из глаз, отуманенных солнечным светом,
по щеке покатилась слеза молчаливым ответом…
А болтливые птицы все так же вели разговор,
и звенела наивная радость, как праздничный хор, —
и ушла моя старая боль, как явилась, нежданно,
все по той же тропе, по которой прокралась незванно…
Подстригал я мой сад и вино попивал из стакана.
