Реке Днепру
Перевод М. Самаева
Бушуют реки, катятся в ночи
с высоких гор, над дымом, над лесами
моей страны обобранной, и в слезы,
в таинственные слезы
преображаются в долинах.
Ты, Днепр широкий,
ты друг простых людей:
ребенка, женщины и старика.
Ты, Днепр, любовью
наполнил грудь мою,
ты подарил мне свет
своих веселых, золотистых лун.
Ты, Днепр могучий,
на юношу прозрачного похож
в одежде волн и голубей.
Просторный Днепр,
ты полевым цветам поешь
бесчисленные песни Украины,
Урала,
Киргизии,
Кавказа.
Поешь ты
цветам
твоих народов радостные песни.
Ты добрый друг и брат
любого, кто зовется
советским человеком.
Ты песнь своей земли
поешь цветам,
земли, где все цветы, все излучает свет:
пшеница,
воздух,
пламя,
и железо,
и даже время,
и будущее даже,
просторный Днепр.
ДОМИНИКАНСКАЯ РЕСПУБЛИКА
МАНУЭЛЬ ДЕЛЬ КАБРАЛЬ[129]
Перевод С. Гончаренко
Ослику
На пригорок трусцой забираясь лениво,
утро долгим «иа-а» наполняя до края,
канув мордой на дно лугового разлива,
ты невинен, как эта трава росяная.
Даже если греховною брагой порыва,
осквернив целомудрие сельского рая,
кровь взыграет в тебе, то струя ключевая
вмиг искупит позор твой — такой немудреный,
ах, любимец ты наш: мой и дона Рамона[130].
Мой же грех — человечий — смывают иначе:
он смертельною платою будет оплачен —
той, что грудь рассечет, как отточенный лемех,
и под сердце уронит свинцовое семя.
Посмотри же, мохнатый, оттуда, со склона,
как мужчины сойдутся в неистовом споре,
в поединок вмещая единое горе,
ах, любимец ты наш — мой и дона Рамона,
искупляющий в речке свой грех немудреный…
Как хорош ты, невинно жующий цветочек,
словно проголодавшийся вдруг ангелочек!
Поэзия
В стакане так светла вода:
прозрачный сплав стекла и льда…
Как будто это пустота
в сосуд звенящий налита.
Как будто ничего в нем нет…
Лишь бьет в глаза слепящий свет!
Маленькая аллегория
Соразмерна величью муравья и рассвета,
ты пространство ли? Времени ли средоточье?
Но молчанье твое, как гудящее лето,
глину плоти моей наполняет, пророча.
Эти очи твои, голубые поляны,
как стихи, добираются до сердцевины
и нескáзанным словом во мне несказáнно
окрыляют порыв оживающей глины.
Старые дырявые башмаки
По городам и весям с протянутой рукою…
Почтеннейшая обувь — худые башмаки…
Они вросли в мозоли, они срослись судьбою,
наверно, с каждым нервом твоей глухой тоски.
Дырявые обутки не просто просят каши —
сквозь смертные прорехи сочится жизнь в песок…
Два башмака — две раны. И каждый взгляд, и каждый
твой стон исполнен болью мучительных дорог.
По городам и весям с протянутой рукою…
Монетки, словно слезы, блестящие в глазах…
(Америка не знает, что новый день зарею
восходит из прорехи в дырявых башмаках!)
А знаете…
А знаете, что это значит —
быть господином в Америке?
Не поверите!
Дорого стоит построить дом, и все же
порядок в нем навести при том —
много дороже.
Господин толстяк, владелец собственного жира, —
не это ли самая взысканная роскошь? —
зачем ты отправился в музей, скажи-ка?
Чем глазеть на индейца из воска,
взгляни на живого,
который весь век проработал,
не окупив ни капли пролитого пота!
Взгляни на него: он словно поле живое,
возделанное солнцем — древней сохою,
а руки его — как две ветви, с которых
вкушают плоды благороднейшие сеньоры…
Еще бы! Какое древо не будет плодоносить,
если слезами и потом его оросить?
Господин,
у которого лоснятся ботинки и щеки!
Господин преуспевающий щеголь!
Вслушайся в ропот земли этой горькой:
он одинаков — что здесь, что в Нью-Йорке,
ибо везде животы и уста, сведенные голодом,
разговаривают одинаковым голосом.
Господин с воротничком накрахмаленным!
В ярком галстуке,
в сюртуке приталенном!
Знай, что ты со всею твоей гигиеною,
с безупречным пробором
и с тросточкой непременною,
будь ты тысячу раз белоснежен и нежен, —
в этом деле нечистом ты тоже замешан!
Посмотри-ка на негра
и прикинь на досуге: к чему, почему бы
так слепяще сверкают во рту его белые зубы?
Ведь их блеск
королеве бы сделал, наверное, честь!
Ах, не знаешь?
У негра такие чистые зубы,
потому что негру нечего есть!
В Латинской Америке
не дорого стоит еда.
Да.
Но ты запамятовал, видно, —
как обидно! —
что у нас далеко не каждый
имеет сюртук отглаженный
и носит визитную карточку
в пухленьком портмоне.
Да что там еда! Даже воду
и ту по капле собирает беднота,
как будто эта самая вода
не пот, который выжимают из народа…
Взгляни на тех, кто приехал сюда не в уюте,
не в первоклассной каюте,
а приплыл к нам на остров в трюме,
зарывшись в вонючую тару,
прибыл подобно скоту и товару,
чтобы пóтом своим поливать поля
(не в этой ли секрет их плодородия?),
не смея сказать: «Вот эта земля
и есть моя родина».
Сеньор в безукоризненной сорочке,
обладатель немыслимо белых рук!
Оставь свою трость и машину… Впрочем,
я не призываю тебя скинуть сюртук:
одежда — мелочи; рядись во что хочешь…
Но прошу: приложи к земле этой ухо.
Может статься, и твоего достигнет слуха
этот странный звук…
Слышишь? Вот так из столетья в столетье
стонет наша земля — словно тело под плетью.
Словом, нашему дому, нашей Америке
настоятельно необходимы
метлы и веники,
чтобы именно те,
кто лишен даже собственного имени,
нашу землю печальную начисто вымели,
потому как плесенью затхлых столетий
все пропахло насквозь
в этом Новом Свете,
потонувшем во мгле…
Континент наш поднялся, как колос,
но под тяжестью собственных зерен
склонился к земле.
И когда мы мечтаем,
не столь тяжело нам мечтания бремя,
сколько трудно мечтою своей
поделиться со всеми:
как одним колоском
накормить миллионное племя?
И, однако,
ждать нельзя. Надо действовать.
Это необходимо.
Посмотрите на карту! Воистину необозримы
наши земли: нам полполушария вверено…
В этот век скоростей
что пешком, что верхом —
все равно получается медленно.
Пусть же время вскипит?
Пусть докажет оно, что ожило!
Пусть грядущее кровью струится у родины в жилах!
А пока что
наша карта захватана лапами жирными.
А пока что
эти лапы играют не в карты,
а — нашими жизнями.
А пока что,
изнывая от жажды,
рубят негры тростник до заката с рассвета.
И слезой серебрится медовая капля на остром
мачете.
А пока что…
Вот такая пока что история.
Все у нашей Америки есть.
Нет лишь голоса, хлеба
да собственной территории.
