ИДА ГРАМКО[115]
Невыразимое иносказанье
Перевод И. Чижеговой
Невыразимое иносказанье —
молчанье.
Но сквозь него к нам рвутся голоса
со всех сторон:
ведь в каждой вещи,
нас окружающей,
свой мир, и хочет он
открыться нам,
стать нашим и поведать
нам тайну,
ту, что в нем заключена.
Ведь немота вещей не мертвая.
Она
жива.
И это мы вокруг
бежим, спешим, кричим и суетимся,
не постигая языка вещей,
простого, сильного, живого…
Но каждый миг мы чувствуем невольно
не разумом, скорей душой и телом,
движенье губ, движенье губ вселенной…
Услышьте же, всесильные поэты,
кудесники стиха, владыки слов,
услышьте этот тихий, робкий зов,
звучащий мерно, глухо, сокровенно!
На дне фонтана, в глубине зеркал
ужель никто ни разу не видал
улыбки там живущего певца?
Вы воспевать готовы без конца
колонны, фризы, капители,
но стал ли вам хоть на единый миг
понятен их таинственный язык?
В любом цветке, в любой травинке
живет поэт… Они творят без слов
простым движеньем, дрожью, колебаньем,
и к нам в сердца их древний, вечный зов
прорваться хочет сквозь иносказанье,
невыразимое в словах —
молчанье.
ПЕДРО ЛАЙА[116]
Каньау́[117]
Перевод М. Самаева
О Каньау́,
несправедлива к нам земля отцов,
дремота, как туман, в ушах коня,
и бесполезны стали зубы псов.
Работать нам невмоготу,
здесь больше жить нельзя, как жили деды, —
здесь даже травы не растут,
и кролики из наших мест бежали.
Бесплодны тучи, Каньау́,
язык земли от жара пошершавел.
Здесь прежде Хуанита Кастауриана
ткала платки из нитей своего молчанья.
А нынче дым здесь отравляет чаек,
в зубах машины стонет дерево.
За что разрыты русла ручейков?
За что сгубили песни клевера?
Здесь больше жить нельзя:
здесь вечность по ночам
глазами сов глядит на беды наши.
И этот едкий скрежет на заре,
и — прямо в сердце остриями — башни.
Вчера в трясине появилась цапля,
а дрозд летал над головою телки.
И вот в огне кружится одиночество,
и стонет, и болит ночами долгими.
О Каньау́,
ты видишь — сплющило лягушек,
и жабы стали безголосы.
Тоска вошла под наши кровли.
Прошел сквозь наши жизни черный дротик,
и заплутались на земле дороги.
Не надо преклонять колени
перед бичом, карающим страну.
Земля ведь наша, Каньау́!
Мы нашим сыновьям ее вернем.
Она в твоем зажата кулаке,
зажата и в моем.
Не надо на коленях жить дрожа.
Острей точите лезвие ножа.
ГАИТИ
ЖАК РУМЕН[118]
Гроза
Перевод Д. Самойлова
Ветер погнал белых бизонов стада по просторный степям
Небес. Безмолвные грузные быки растоптали солнце;
Оно погасло.
Ветер орал, как роженица.
И тогда прибежал проливной дождь,
Сотканный из огня и моря.
Он приплясывал, и топотал,
И волочил над землей полотнище тумана.
Листья пели дрожа, как дебютантки кафе-шантана;
Потом явился гром;
Он рукоплескал. Все это свершалось для того,
Чтоб радовался и рукоплескал гром.
Хлестала вода; не раскрывшись, умирали цветы;
Пальмы размахивали веерами;
Черных бизонов стада шли вслед за ветрами с востока на запад;
Ночь спешила им вслед, как женщина в траурном платье.
Гвинея
Перевод Е. Гальпериной
Долгий путь ведет до Гвинеи:
Смерть приведет тебя к ней.
Вот и темная чаща лесная,
Слышишь — ветер шумит сквозь вечную ночь
Ее длинных волос.
Долгий путь ведет до Гвинеи:
Предки твои там ожидают тебя
На дороге, — неторопливо беседуют,
Ждут.
А костяные четки ручьев
Негромко стучат по камням.
Долгий путь ведет до Гвинеи.
Нет, не ждет тебя пышный прием
В черной стране черных людей —
Под мглистым небом, прорезанным криками птиц.
Раскрываются веки деревьев над круглым глазом болот,
Над стоячей водой.
В мирной деревне там ожидают тебя
Хижина предков твоих и жесткий камень надгробный,
Чтоб наконец
Голову
Приклонить.
ЖАН БРИЕР[119]
Приветствие Ленину
Перевод М. Ваксмахера
Сказочный город, Москва, под прозрачным дождем,
Как рисунок углем,
Как толстовских времен литография,
Москва, синеватая в дымке листвы запоздалого лета,
Москва, на рассвете вся розовая, а в вечернем тумане
Нереальная, будто мираж
(А днем две взъерошенных птицы
Клюют с подоконника зернышки летнего зноя),
Москва, в кружевах осеннего золота,
И задумчивый Пушкин на площади,
И недвижный пожар тополей вдоль аллей и проспектов,
Москва, золото, пурпур, сангина и сепия,
Пространство огромное, камень нетленный,
Мрамор, бронза, базальт богатырского роста,
Черепица годов на кровлях столетий
Под плющом сегодняшней жизни,
Москва, вся звенящая песнями, воплощенными в знамени красном,
И голос рабочий, под рокот машин,
Вздымается выше дворцов, минаретов, соборов,
Москва, величавая фреска, чьи краски — живое свидетельство
Героизма народного, века мужества и мечты, —
Москва, я к тебе прихожу из далеких краев
С изорванным знаменем своих поражений,
С поникшим полотнищем, повитым печалью
Моей истерзанной родины.
Я прошел через два континента, через душную толщу изгнанья,
И болят моя корни, которые вырваны
Из родной гаитянской земли.
Москва, я к тебе прихожу,
Как в самую главную гавань всей жизни моей,
Прихожу без билета партийного и без визитной карточки,
Прихожу без сверкающих погремушек — без тропических орденов,
Я прихожу, чтобы с Лениным говорить.
Чтобы встретиться с голосом,
С живым человеческим бытием,
С живым присутствием мастера, изваявшего образ
Грядущего мира.
Я хотел услыхать могучую поступь истории
И в ней обрести человека, который остался навеки
В магнитном поле прошедших времен —
В простом одеянии мужества.
Я видел фигуру его в человеческий рост
В Москве и Ташкенте —
Он обращался к народу.
Я видел его, одетого в мрамор, на площадях и в залах музеев,
И ночью, возле Москвы-реки,
И в Ленинграде, под хлопьями снега.
Я видел его на экране — в инее времени.
Но встретиться с Лениным по-настоящему
Мне довелось в рабочем квартале, в скромной рабочей квартире.
Вы напрасно бы стали в этом жилище искать
Плесень нужды, паутину отчаянья.
Не бумагой оклеены стены, а достоинством человеческим.
На стуле старая кепка ожидает хозяина,
Потертая куртка напоминает о фабрике, о работе.
Ни старой прокуренной трубки, ни керамической кружки для водки.
Книги, на репродукции — царские власти разгоняют рабочее шествие.
Все эти вещи могли бы принадлежать и Владимиру Ленину.
Все вокруг говорило о жизни,
И было у времени отвоевано не ухищреньями химии,
А жизнью самой и любовью.
В этом скромном жилище, в рабочем квартале,
Чистотой все дышало и правдой,
Как на заснеженном стоге в Разливе.
Был здесь зеленый узбекский чай,
И черный московский хлеб,
И белокурая девушка с точеной фигуркой,
И старая женщина, словно шагнувшая к нам
Из романа Горького «Мать».
И ее рабочие руки мне протянули
Азбуку жизни, соль гостеприимства, братства живую воду, —
Руки, простые, как детский, бесхитростный взгляд
Ее старческих глаз,
Руки, поющие, как молодость мира.
Вряд ли бы Ленин добавил хоть слово
К тому, что она мне сказала,
И я говорю:
«Ленин, вы мне помогли — издалека, на всех языках, —
Помогли мне создать моих идеалов колхоз,
Ниву мысли моей,
Глубинные ритмы моих поэм.
Помогите мне, Ленин, и мне и собратьям моим,
Которые мне даны историей и судьбою,
Напоить нашей кровью мятежной
Родную землю,
И песню создать, которая нас выражает,
И клич обрести, который ведет нас к свободе».
Я вас приветствую, Ленин!
