Элегия герцогу де Мармелада
О безупречный, очей услада, герцог де Мармелада!
Где сегодня твои кайманы в дальней деревне Понго?
Где округлая, голубая тень твоих баобабов?
Где пятнадцать твоих красоток, пахнущих сельвой и тиной?
Впредь не отведать тебе жаркого из молодого мяса,
искать знакомые обезьяны вшей у тебя не будут,
не выследит глаз твой, нежный и томный, женственную жирафу
в оцепенелом молчанье равнины, в сонной жаре саванны.
Кончились ночи твои с кострами, взметавшими желтые космы,
и с монотонной капелью — вечным рокотом барабанов,
в чью глубину, как в теплую тину, медленно ты погружался,
дна достигая — заветного слоя прадедов и прабабок.
Нынче в нарядном мундире французском шествуешь ты изящно,
липкою патокой льстивых приветствий ты, царедворец, залит,
а ноги твои, наплевав на титул, орут из модных ботинок:
— Эй, Бабилонго, пройдись по карнизу! Пройдись по дворцовой крыше!..
Ах, как с мадам Кафоле учтив ты, как обходителен с нею!
Ты весь — как бархат на волнах скрипок на изумрудных волнах;
но еле сдерживаешь ты руки, вопящие из перчаток:
— Эй, Бабилонго, чего ты медлишь?! Вали ее на кушетку!..
От дна, от глубин, от заветного слоя прадедов и прабабок,
в оцепенелом молчанье равнины, в сонной жаре саванны,
плачут — о чем же? — твои кайманы в дальней деревне Понго,
о безупречный, очей услада, герцог де Мармелада!
Удовольствия
Французский флаг заходит в гавань. Шлюхи,
борделей лоно настежь распахните!
Британский стяг в порту. Пора притоны
от нищих завсегдатаев очистить!
Хоругвь американцев… Негритята
и пальмы все должно быть наготове!
Ром, девки, черные мальчишки. Сладость
трех главных сил, трех мощных воплощений
Антильских островов.
САЛЬВАДОР
КЛАУДИА ЛАРС[254]
Песнь
об индейском ребенке
Перевод Т. Глушковой
Смуглый малыш уснул…
Вот отыскать бы на свете
того, кто влил ему в жилы кровь
орехового цвета.
Может быть, ком земли
в этом замешан действе;
может, сова-науаль,
преданная индейцу?
Все-то искала я, —
ох, отыскать не сумела! —
взмыла из-под разбитых ног
стайка горлинок белых.
Улыбнулся во сне…
Видит дитя, наверно,
храм ушедших людей,
что нынче в песках затерян.
Древних времен ткачи
ткали фазанов на ветке,
с греческих ваз цветы
живут на материн ветхой.
И дороги ведут
от Исáлько к Петéну
сквозь бабочек, и листву,
и бешеных трав сплетенье.
Вздыхает во сне малыш…
И возвращаться медлит
в страну, где все, что прежде цвело,
от горя теперь померкло.
В раковине морской
древний грохочет ветер,
раковина хранит
далекий берег рассвета.
Засохли ши́ло цветы,
а прежде медом желтели;
яшмовое острие
на три куска разлетелось.
Беглым народам — бежать,
больше спасенья нету,
топот тяжких копыт
мчится за ними по следу.
Тише: проснется малыш…
Голова заболела,
больно ему во сне з
а этот край омертвелый.
Боязно одному;
снова — и не заметишь —
сон его оплетут
воспоминаний сети.
Страхи, как ночь, длинны,
тяжки, как путь индейца…
Мается он во сне,
в дремоте немого детства.
РОКЕ ДАЛЬТОН ГАРСИА[256]
Иду к твоим боям
Перевод П. Грушко
Отчизна,
крестьянка-мать,
я умолкаю, голос твой заслышав,
и чувствую, как сердце наполняет
любовь К тебе!
Когда я думаю об улицах угрюмых
и о горах, стремительно взмывающих
в заоблачную высь,
о шумных митингах твоих,
о каждом голодающем ребенке,
о пролитых в молчании слезах,
о вспышках гнева
и о твоих кровоточащих ранах,
когда я думаю о голосах печальных,
о трудном хлебе,
о спинах, по которым плеть гуляет,
когда я вспоминаю всех убитых
и каждый выстрел по Свободе,
и каждого предателя и тех,
кто кулаки до крови сжал в карманах,
когда я думаю о знамени твоем,
О времени, летящем над тобою,
и о глазах, в которых смерть застыла,
и о других глазах — глазах слепцов, —
я в битвы за тобой иду, отчизна!
Ты словно роза в сердце распустилась!
