Флейта
В ознобе роща — ватой на ней туман повис.
Чиста горы вершина — как мысль идеалиста.
И, резкими скачками, как будто норовистый
скакун, с веселым ржаньем, поток стремится вниз.
Тростник открыл у ветра призвание флейтиста.
Внезапно зимней дымки покровы сорвались,
и — солнце смотрит из-за раздвинутых кулис
и в утре растворилось сиянье аметиста.
В лучистых нитях капли скользят между листов.
В них вся игра алмазов и всхлипы бубенцов.
Упильо бросил стадо и, возле речки сидя,
поверил душу флейте, не зная — каково
следить за ним украдкой, внимать игре его
за тополем застывшей и млеющей Филиде.
ДЕЛЬМИРА АГУСТИНИ[259]
Перевод И. Чежеговой
Невыразимое
Да, скоро я умру, и я умру так странно:
меня не жизнь, не смерть и не любовь убьет,
но мысль меня убьет, немая, словно рана…
Знакома ли вам боль, которую несет
мысль непомерная, что гложет неустанно
и плоть и душу вам, но чей не зреет плод?
Не жжет ли вас звезда, что гаснет безымянной
и, мстя, сжигает вас, но света не дает?
Голгофа вечная! Нести в себе все время
бесплодно-цепкое, губительное семя,
нутро мне рвущее безжалостным клыком!
Но как от рук Христа ждут чуда воскрешенья,
так жду я: вдруг дождусь я чуда озаренья,
коль семя прорастет невиданным цветком!
Мечта о любви
Была в мечте моей вначале страсть и сила:
как шумный водопад, она во мне бурлила,
как в бурю океан, безумием больна,
сметала жизнь мою, как ураган, она.
Потом мечта моя поникла, как светило,
чья предзакатная глава воспалена
улыбкой огненной, но, как мольба, грустна
улыбка: всю печаль в ней солнце отразило.
Теперь в мечте моей — восторг, печаль и смех,
все сумраки земли, цветенье радуг всех,
как идол, хрупкая, сильна, как божье имя,
над жизнью властвуя, встает мечта моя:
и поцелуй горит, свой аромат тая
в цветке, чьи лепестки оборваны двоими.
Чудесный челн
Челн приготовьте мне, чтоб был, как мысль, просторным,
пусть «Тенью» иль «Звездой» он будет наречен,
ни ветру, ни руке не будет он покорным,
но будет волен он, прекрасен и умен.
Пусть поведет его биением упорным
то сердце, коему нездешний снится сон,
и, словно божьих рук объятьем чудотворным,
пусть вынесет меня в любую бурю он.
Челн нагрузить хочу я всей моей печалью,
и в нем, как лилия, приманенная далью,
по воле волн пущусь в нездешние края…
Мой челн, душа моя! Каких ждать приключений,
случайных радостей, глубоких откровений
в пути? Уж ни мечтать, ни жить не в силах я.
Новый род
Будь я твой поводырь, Эрос, в царстве твоем,
я бы властью твоею слепой повелела,
чтобы тело любимого пало огнем
на мое среди роз распростертое тело.
Я нектаром его опою, чтобы в нем
страсть, как ястребов стая, кружила и злела,
чтоб навстречу тем ястребам в теле моем
стая розово-белых голубок взлетела.
И, как змеи, пусть руки его обовьют
мой податливый стебель… И с губ моих пьют
губы мед мой, что я для него собирала…
Жду, как сева горячая ждет борозда:
будет брошено семя в меня, и тогда
роду светло-безумному дам я начало!
ФЕРНАН СИЛЬВА ВАЛЬДЕС[260]
Гитара
Перевод Г. Шмакова
Гитара,
ты всем надоела,
твои струны оборванные, словно космы, висят.
Ты похожа на женщину, непричесанную растрепу,
которой нет дела до того, что о ней говорят.
Нудишь старую песню, тянешь все ту же унылую ноту,
твое заунывное тренканье
в горле стоит колом.
Ты похожа на первую красотку селенья,
которой все мужчины твердят об одном.
Ты раскинула руки, лениво потягиваешься
в однозвучной ритмичной тоске,
ты молчишь, и рот твой щербатый растягивается в зевке.
Гитара,
у тебя нет возлюбленного;
кто тебе говорит о любви, —
без любви и при всех обладает тобой,
благодарные слушатели глазеют и хлопают
в этот час надругательства над твоей чистотой.
Гитара, у тебя нет возлюбленного,
с настоящим мужчиной
много лет не была ты один на один.
Нос не вешай, гитара,
он придет, ты останешься с ним с глазу на глаз,
и, мужскую ласку изведав,
ты родишь счастливую песню,
молодую, звенящую над землей!
Милонга для всех
Перевод М. Самаева
Чтобы пропеть эту песню,
я в руки беру гитару;
нет лент у нее на грифе,
и нет у нее футляра;
это не бог весть какая —
это простая гитара.
Пусть и креол и гринго
сядут со мною рядом —
ни одного не обижу
я ни намеком, ни взглядом;
я их ценю обоих
и одинаково рад им.
Я не нуждаюсь в лентах —
голос бы не фальшивил;
только б на дереве полом
струны под пальцами жили;
если поет гитара,
ленты на ней — как чужие.
Пою потому, что должен,
хотя б я и был не замечен
и за столом обойден
или хулою встречен,
хотя б полопались струны
или погасли все свечи.
Всем интересно будет
то, что сказать мне нужно:
всем — и креолам и гринго,
хватит земли, нам суженой,
и мы внутри одинаковы,
разные лишь наружно.
Что ж до различий этих —
так я, друзья, отвечу:
солнце и воздух Америки
сблизят обличья и речи;
ну, а душа… нет ни белой,
ни черной — есть человечья.
Нашей земли уроженец
и пришлый из-за границы,
тот, кто родил креолов
здесь и успел прижиться, —
оба земли этой дети,
словно маис и пшеница.
Здешний закон — для всех он:
закон не глядит на цвет;
каждому право работать,
каждому пища и свет —
ведь между мозолями бедных,
ей-богу, различий нет.
Я гаучо и рад бываю
любому, кто любит труд, —
издалека ль он пришелец
или родился тут;
все, чьи руки в мозолях,
в мой дом, как друзья, войдут.
Но, земляки, учтите
и уж не обессудьте:
здесь мы людей сверяем
по совести и по сути;
пусть вы с пустым карманом —
полны достоинства будьте.
Как бы то ни было — всех вас
за земляков признаю:
и здешних и пришлых — сумевших
найти здесь отчизну свою;
об этом пою как гаучо
и как человек пою.
