Кастрюли, на 30 литров, на 50 литров, поддоны, и опять кастрюли, и противни, противни… И всё полное каких-то огрызков и ошмётков, и всё в осклизлой накипи застывшего жира…

Рядовой У. уныло оглядел мойку кухонной утвари. День тянулся бесконечно. В незапамятные времена какой-то чудак в погонах решил, что для мытья кастрюль хватит одного солдата, с тех пор день наряда на кухню становился судным днём для любого солдата нашего отдела (традиционно назначавшегося на этот почётный пост). У. с 8 утра драил кастрюли, сначала оставшиеся со вчерашнего ужина, постепенно (по мере поступления) переходя к тому, что поступало с обеда. Форма промокла насквозь и покрылась пятнами, в ботинках хлюпало, руки распухли от горячей воды, но груда чистой посуды росла и внушала робкую надежду, что через пару часов это издевательство наконец закончится.

В мойку зашло нечто с фигурой беременного орангутанга и мордой неопознанного крупного рогатого скота. Это был прапорщик и главповар. С брезгливой миной он пощупал пальцами вымытые противни и молча свалил их обратно в лоханки для грязной посуды.

– Ты что тут делаешь, ты тут дрочишь или делом занимаешься? – заверещал прапор на вконец опупевшего от такого фортеля рядового.

– Так ведь это… всё чистое было, я уж почти закончил…, заканчивал… – попытался оправдаться У.

– Ты это мытьём называешь?! Да там жира столько осталось, что дотронуться противно, и что это за чёрные пятна? Противни должны блестеть, понял, придурок, блестеть ! Завтра санитарная проверка на кухне, из штаба.

– Так не отмывается лучше, пригорело давно, не берёт мыло.

– Мыло, значит, не берёт? Хорошо. Пошли!

Прапорщик потащил У. на кухонный склад и всучил ему пачку железных «мочалок» и какую-то банку.

– Тут в банке сильнейший жироудалитель. Пока всё блестеть не будет, с мойки не уйдёшь.

– А перчатки? Нельзя этим голыми руками мыть.

– Ты что, у мамы на кухне или в армии? Кончились перчатки, так перебьёшься. Давай, пока всё не будет блестеть, наряд не закрою.

Около одиннадцати ночи У., пошатываясь, вышел из кухни на улицу и побрёл к себе. Руки горели огнём. Ввалившись в комнату, он начал потихоньку раздеваться, тихо шипя и матюкаясь от боли. С соседней койки показалась заспанная морда соседа:

– А-а эт ты. А чё так поздно?… Бли-и-ин, чё у тебя с руками?

– Да, повар, мать его, заставил какой-то хнёй посуду мыть, без перчаток.

– Так тебе в дежурную санчасть надо. А на повара рапорт накатай, только сделай запись у дежурного в журнале сейчас и когда из санчасти вернёшься.

…Дежурный оторвал взгляд о телевизора и уставился на У.

– Чего тебе?

– Так это… в санчасть иду.

– Ну и иди, лечись на здоровье. Чего тебе от меня надо-то?

– Мне сказали в журнале запись сделать, для рапорта.

– Для рапорта? Ну, давай запишем. Та-ак, 23.10, рядовой У. направлен в санчасть для оказания срочной медицинской помощи в связи… Что там у тебя?… Ни хрена себе! Ты чего, руки в кипяток совал? Ладно,… в связи с ожогом обеих рук. Давай иди, зайди по возвращении.

…В санчасти врач-резервист долго рассматривал передние конечности У.

– Ну и как тебя, солдат, угораздило? Аккумулятор на руки вылил?

– На кухне прапорщик заставил кастрюли жироудалителем мыть, без перчаток.

– М-да, добрые у вас прапорщики. Фельдшер! Записывай, химический ожог второй степени. Бери солдата в процедурную и повязки с «Беофином» на обе руки. Так, солдат, вот тебе больничный на двое суток и справка для дежурного. Рапорт напиши обязательно, если что, я подтвержу.

…Два дня спустя в кабинет командира базы (полковника) робко постучали. На пороге нарисовался тот самый прапорщик.

– Вызывали, командир?

Полковник поднял взгляд от бумаг. На столе лежал рапорт от рядового У., выписка из журнала дежурного и справка из санчасти. Полковник посмотрел на прапора и спросил:

– Это правда?

– Так этот сучёнок ещё и рапорта пишет?! У нас комиссия на носу, а он выкаблучивается! Перчатки ему подавай!

– Молчать! Значит так, умник, есть два варианта: либо я начинаю служебное расследование и ты вылетаешь из армии без пенсии и выходного пособия, либо ты прямо здесь и сейчас пишешь мне рапорт с просьбой о переводе в Увду с понижением в должности и больше я тебя на этой базе не вижу.

Прапор хмуро посмотрел на командира, сел к столу и, обиженно сопя, начал писать рапорт.

Далеко в горах израильского Крайнего Севера затерялась база. Не простая база, а танковый рембат. Когда-то эта база прославилась тем, что некий механик-водятел позволил неисправной башне «Меркавы» оторвать себе башку, тем самым сильно снизив показатель по ТБ как в рембате в частности, так и в АОИ вообще. Но речь сейчас не о том печальном инциденте, а о прапоре. Служил в том рембате прапорщик, наверное, и сейчас служит, такие досрочно из армии не уходят, только вперёд ногами или на заслуженную пенсию. Хорошо служил, бумажки исправно перекладывал, на механиков с электриками покрикивал, чтобы они, черти, не торчали у ворот боксов с сигаретами и кофе, а работали, ковали танковую мощь державы.

И заслужил таки прапорюга взгляд благосклонный от начальства, многими фалафелями[142] украшенного. И решило начальство прапора наградить-премировать. Но не златом-серебром, то бишь денежной премией в ведомости, и не званием внеочередным (все звания прапорщицкие он так и так до пенсии жопочасами, то бишь выслугой лет, возьмёт), а повышением его, прапора, боевой подготовки. Словом, решило начальство направить прапора на курс парашютных прыжков, сделать из него первого в истории АОИ воздушно-десантного танкоремонтного прапора, на страх агрессору.

Ну а прапор что, начальство приказало – прапор ответил «Есть!» Прочитал «Шма Исраэль…»,[143] поцеловал жену с детишками, да и поехал на тренировочную базу ВДВ награду получать во все предназначенные для этого отверстия. И таки получил, прошёл курс парашютной подготовки, выпрыгнул положенные три раза из парящей в облаках «Дакоты»[144] и вернулся в родной рембат, сверкая десантными «крылышками» на груди и почёсывая следы красного воздушно-десантного инструкторского ботинка на заднице.

Прапор гоголем ходил по боксам рембата, выпячивая грудь и периодически поправляя «крылышки», рассказывая и пересказывая всем осточертевшую историю про то, как было сложно на курсе, и какой он крутой, и как он целых три раза из самолёта прыгал. Остановившись возле «русского» механика, который хмуро махал кувалдой, загоняя пальцы в танковую гусеницу, прапор в очередной раз поправил эмблему и, орлом взглянув на чумазого механика, сказал:

– Да, Алекс, это тебе не хрен собачий! Вот ты когда-нибудь с парашютом прыгал?

– Было дело, – пробурчал, не разгибаясь, механик.

– И сколько раз?

Алекс не спеша выпрямился, и задумчиво сказал:

– Ну, затяжных у меня около пятидесяти, а так просто где-то 250.

На прапора было больно смотреть; если бы из-под танка вылез негр, поставил бы его раком и при всех отымел, он бы не выглядел столь подавленным. Тихо-тихо, не поднимая глаз, он вернулся к себе в канцелярию и не выходил оттуда до окончания рабочего дня. Десантные «крылышки» больше никогда не появлялись на его гимнастёрке.

Ну не знал прапор, даже предположить не мог, что Шурик приехал в Израиль КМС-ом по парашютному спорту.

Иорданская долина, мы (опять!) охраняем поселение. В отличие от религиозной дыры под Хевроном, кибуц[145] Гильгаль выгодно отличался светским населением, зелёным пейзажем и четырьмя девушками-связистками, квартировавшими в соседнем домике. Из недостатков были патрули военной полиции, невероятная вонь и мухи от птичников (2000 индюшачьих голов, а где головы – там и жопы, которые гадят) и коровника, а также хреново поставленный подвоз продуктов.