– Чего надо-то? Зачем пришёл? На барабане побарабанить?

– Дак… Вроде ничего не надо… Разрешите идти?

– Идите, – ответил НШ.

– Есть! – Пиночет развернулся и строевым шагом вышел из расположения, продолжая держать ладонь у виска и сомневаясь в увиденном.

Тут вернулся Азимов, блаженно улыбаясь. НШ всучил ему барабан и повязку и сказал:

– Тут дежурный по части приходил. Барабан взять хотел, я не дал. Давай на тумбочку быстрее, хватит с меня дневальства. А то ещё старшина сортир мыть пошлёт.

После того, как будучи дежурным по части, капитан Пиночет застучал сам себя комбату, его довольно долго ставили дежурным по парку. Это было довольно унизительно для офицера: на этот пост всегда заступали прапорщики и даже иногда сержанты. Замечено, что в наряде даже офицеры и прапорщики должны кушать. Молодые, неженатые лейтенанты и прапорщики с отвращением кормились солдатской едой. Люди посолиднее приносили еду с собой из дома, а положенную пайку отдавали своим подчинённым в наряде. Некоторые не стеснялись угостить солдата и домашней едой.

Не таков был капитан Пиночет. Он с видимым удовольствием лопал положенную ему солдатскую кашу, после чего в дежурке догонялся домашними бутербродами. Он уходил в комнату отдыха и с чавканьем уничтожал огромные шматы сала, после него оставались груды яичной скорлупы, пустые консервные банки. Никогда не приходило ему в голову, как это действовало на вечно голодных солдат. Да нет, никто не точил зуб на его еду, но ведь он выходил из комнаты отдыха и, сыто отдуваясь, рассказывал, какое дерьмо эта каша, и какое классное у него сало. И в подробностях расписывал, как именно его жена солит сало. И сколько чесночку кладёт. Ну кто ж выдержит такое издевательство?

В тот день дневальными по парку стояли младшие сержанты Саша и Лёша. Оба они изрядно устали от Пиночета. Зрел бунт. Пиночет только что у них на глазах сожрал кусок сала, бережно упаковал остатки на завтра и критиковал рыбу, съеденную им на ужин. Сержанты вышли из дежурки и закурили. Лёша злобно сказал:

– Может, ему утром в чай плюнуть? Или сало солярой протереть? Ну не красть же его сало: западло! Да чтоб он обожрался своим салом до колик! Чтобы это сало мыши съели!

Саша задумался.

– Есть идея… Кто там старшим наряда по столовой? Дима? Стой здесь, я скоро вернусь.

В столовой произошёл странный разговор. Сержант Дима топал ногами и кричал:

– Да ты охренел! Поймать ему крысу! Да пошёл ты! Сам лови! Что погоди, что погоди?! Не надо живьём? Мёртвую крысу?! Вот как дам сейчас! Что? А меня не… Пиночет? Пиночет, говоришь… Так бы и сказал. Я в деле.

Ночью в парк из столовой пришёл Дима. Он принёс что-то, завёрнутое в грязное вафельное полотенце. Лёша с отвращением спрятал свёрток в пожарном ведре.

Утром Пиночет ушёл в столовую на завтрак. Когда он вернулся в дежурку с целью продолжить завтрак куском сала, в дверях его встретил встревоженный Саша.

– Товарищ капитан, вы вечером сало ели?

– А тебе какое дело?

– Товарищ капитан, а сало ваше нормальное было, ну там свежее, не горчит?

– А с каких это пор еврей салом интересуется? Га-га-га-га!!!

Саша распахнул дверь в комнату отдыха. На полу под топчаном лежал капитанский свёрток с салом. Свёрток был заметно распотрошён, бумага на сале надорвана. Пиночет нахмурился, наклонился и поднял свёрток. Вдруг свёрток со стуком упал на пол. Под топчаном, в полуметре от свёртка, лежали два крысёнка. Каждый крысёнок держал в лапках кусочек капитанского сала. Оба они были абсолютно и безнадёжно мертвы. Пиночет побледнел, как Майкл Джексон, глаза его медленно полезли из орбит. Капитан схватился за горло и выбежал из дежурки.

Через час дежурным по парку заступил весёлый прапорщик Грищенко.

– Вы что это с Пиночетом сделали, гады?

– А что случилось-то?

– Да отравился он чем-то вечером. Сейчас ему в санчасти промывание желудка делают; возможно, придётся в госпиталь везти.

В целях борьбы с дедовщиной в рембате ввели новшество: ответственного офицера, который оставался в казарме на ночь. Назначался ответственный офицер из штабных майоров. Чем ответственный офицер был ответственнее дежурного по части, неизвестно… Обычно ответственный майор полночи занимался утруской и усушкой мозгов какому-нибудь менее ответственному лейтенанту, дежурящему по части, а затем запирался в своём кабинете и банальнейшим образом спал.

Самым ответственным из всех ответственных был, разумеется, замполит батальона майор Кукушкин. После просветительной беседы с дежурным по части он не завалился сразу спать, а пошёл по территории рембата проверить уставной порядок. Пошёл майор Кукушкин не просто так, а по наводке своего осведомителя. Оперативная информация гласила, что сегодня солдаты литовской национальности что-то замыслили и ведут себя подозрительно тихо.

В казарме ничего необычного не происходило. Кукушкин направил свои стопы в парк. В боксах тоже было темно и тихо. Вдруг майор увидел несколько силуэтов, направляющихся к рембатовской бане. В силуэтах майор узнал несколько бойцов, но не литовской, а очень даже узбекской национальности. Хотя нет, один литовец среди них был. Младший сержант Нарейкис (которого весь батальон заслуженно называл не иначе, как Налейкис) шёл впереди, и его отчётливо шатало из стороны в сторону. Драки между солдатами из Прибалтики и Средней Азии славились особой жестокостью, поэтому у майора Кукушкина не было ни малейших сомнений: уже избитого литовца узбеки ведут для продолжения расправы в более глухое место. Сердце замполита болезненно сжалось, но не столько за судьбу Налейкиса, сколько за свою собственную. «Ну почему, почему они должны драться именно в моё дежурство?! Не могли подождать до утра…» Солдаты зашли в баню. Майор остановился в нерешительности: зайти самому или позвать дежурного по части? Кукушкин решился на компромисс: зайти в коридор и послушать. Если драка, бежать за дежурным. Майор тихонько зашёл в баню и припал ухом к дверям комнаты отдыха.

Майор Кукушкин не знал о событиях, предшествовавших его появлению в парке. После отбоя Налейкис и ещё несколько литовцев исчезли из казармы, прихватив с собой банщика ефрейтора Курочкина. Однако через час Налейкис вернулся и стал приставать к младшему сержанту Камалову:

– Карим, дай сигарет. У тебя ж есть пара пачек в заначке… А утром я в чепок[5] сбегаю и отдам тебе.

Камалов с подозрением принюхался:

– Опять пьяный, чурка ты нерусская?

Налейкис находился в том приподнято-возвышенном состоянии, которое наступает после второго стакана. Поэтому он не обиделся, а добродушно пихнул Камалова в плечо:

– Сам ты чукча. Праздник у нас… Только – тсс, никому…

Камалов насторожился, почувствовав поживу:

– Какой праздник, слушай, зачем праздник, отбой давно был, да?

Налейкис был не против приобщить каракалпака Камалова к истокам литовской культуры:

– Йонинес праздник, знаешь?

– Не знаю.

– Русский Ивана Купала знаешь?

– Не знаю.

– А что знаешь?

– Курам-Байрам знаю.

– Ну так наш Йонинес то же самое.

– Врио-о-ооошь…

Налейкис вернулся к делу:

– Доставай свои сигареты и пошли со мной…

Через полчаса празднования Камалов уронил голову на руки и горько заплакал. Налейкис попытался утешить, но Камалов заплакал ещё сильнее:

– Вы тут по-литовски говорите, непонятно мне… А я – шакал паршивый… Водку с вами пью, сало жру, а мои друзья в казарме спят… Уы-ы-ыыыы… Пойду их приведу.

Налейкис посовещался с остальными двумя литовскими приятелями и разрешил:

– Ну сходи, приведи… Только смотри, не всю роту…

Камалов встал и направился к двери, но не дошёл. Слаб оказался… Он сел на пол и заплакал ещё горше. Налейкис махнул рукой и сказал: