Не только с точки зрения поддержания здоровья и долголетия, но и непосредственно в связи с медициной стратагема 19 упоминается в тексте, появившемся через 2 тысячи лет после «Весен и Осеней господина Люя». Речь при этом идет о так называемом «страшном ветре» (цзинфэн [означающем в медицине падучую]). Бытовало представление, что ветер при определенных неблагоприятных условиях, например при истощении, Проникает в тело через поры, всасывается внутренностями и вызывает болезни. Эти болезни выражались обычно в форме страшных судорог. С точки зрения современной западной медицины наименование «страшный ветер» относилось к целому спектру различных болезней. Японские справочные пособия связывают его, например, с воспалением мозговой оболочки. В романе Цзин Хуа Юань («Цветы в зеркале» [на русском яз. см.: Ли Жучжэнь. Цветы в зеркале. Пер. В. Вельгуса, Г. Монзелера, О. Фишман, И. Циперович. Под ред. В. Колоколова. М.-Л.: Наука, 1959, серия «Лит. Памятники»; перевод, увы, неполный (отсутствуют гл. 72–93), с многочисленными пропусками и страдает неточностями]), принадлежащем перу Ли Жучжэня (около 1763–1830), сын высокопоставленного служащего говорит о «страшном ветре» [т. е. падучей], от которого он чуть не умер в трехлетнем возрасте: «Самая опасная болезнь для маленького ребенка — это «страшный ветер». Врачей она крайне беспокоит. Уже многие младенцы умерли от нее. И лечат сам недуг зачастую неверно. Если, например, люди сталкиваются с падучей у младенцев, то они не выясняют, происходит ли она от холода или жары, и их не заботит, страдает ли маленький больной от пустоты или от полноты. Они неизменно прописывают холодные и охлаждающие лекарства, например, илюли коровьей желчи [с содержанием желчного камня, который находится в желчном пузыре водяного буйвола арни] и илюли, успокаивающие дракона [с двумя при определенных обстоятельствах оказывающимися крайне ядовитыми компонентами: соединениями мышьяка и ртути]. Однако этим они причиняют больным огромный вред. Даже если на сотню больных исцелится один, он неминуемо будет отравлен минеральными солями и пострадает. Падучая выражается не только одним недугом и не один ветер является ее причиной, так что нельзя все болезни относить к «страшному ветру». Разве можно наобум прописывать лекарства, которые должны вылечить только страх [внешний симптом]? Нужно очень тщательно выяснить, от какой причины произошла болезнь. Если она возникла, к примеру, из-за жары, то следует охладить жар. Если она возникла из-за холода, то следует устранить холод. Если она возникла действительно из-за ветра, то следует устранить проникший в тело ветер. Если она возникла из-за скопившейся в теле слизи, то надо растворить слизь, обратив ее в жидкость. Если она возникла из-за поедания той или иной снеди, то нужно заставить желудок переварить эту снедь. Если принимать различные лекарства, преследуя одну из перечисленных целей в зависимости от конкретного случая, не надо будет лечить от страха; страх исчезнет сам собой. Такой образ действий называют «вытаскивать хворост из-под котла» [в рус. пер. этот отрывок опущен].

Формулировка стратагемы 19 является, согласно профессору Паулю У. Уншульду (Unschuld) из Института истории медицины Мюнхенского университета, которому я обязан важными указаниями по переводу этого места из «Цветов в зеркале», часто используемой в китайской медицинской литературе метафорой для лечения, при котором болезнь лишают ее основы. Так именуют в традиционной китайской медицине и лечебную процедуру, когда с жаром борются посредством слабительного, оказывающего охлаждающее действие. Горячая голова при высокой температуре является как бы котлом. Охлаждающим слабительным устраняют из тела то, что сообщает жар этому котлу наподобие хвороста.

«Государь Цюю,[245] польстившись на взятку — большой колокол, потерял царство (см. 17.32); юйский правитель дал поймать себя, прельстившись нефритом из Чуй-цзи.[246] Сянь-гун, покоренный красотой Цзи из Ли,[247] породил смуту в четырех поколениях; Хуань-гун насладился яством, приготовленным И Я, а в результате не был вовремя похоронен;[248] хуский царь, увлекшись красотой танцовщиц, потерял свои лучшие земли.[249] Если бы эти пять государей сообразовывались с естеством, отказывались от лишнего, довольствовались для себя необходимым и не шли на поводу у вещей, разве их постигло бы такое несчастье?» (Xyaйнань-цзы, глава 7 «О духе» [ «цзин шэнь»] (Дао дэ цзин. Книга пути и благодати.[250] Пер. Л. Померанцевой. М.: Эксмо, 2001, с. 186, 378–379]).

Против подобных земных влечений «ученые» (имеются в виду конфуцианцы и соперничавщие с ними легисты, приверженцы так называемой школы «законников» [ «фа цзя»]), не располагали подходящим средством. Ведь они ограничивались тем, что стремились регулировать человеческие отношения призывом к добродетели, например к добродетели воздержания, или уголовными законами. Однако таким способом они только подавляли человеческие влечения, оспаривая лишь их выражение, а не их наличие. Сами влечения оставались неприкосновенными. От их натиска то и дело спасаются валами, воздвигнутыми конфуцианской моралью, или соответственно легистскими законами о наказаниях.

«Ныне же конфуцианцы не вскрывают корень желаний, а запрещают само желаемое, не ищут истока наслаждений, а пресекают сам предмет наслаждения. Это все равно что пытаться рукой заткнуть источник, питающий большие и малые реки… Конфуцианцы не могут заставить людей не желать, а могут только заставить воздерживаться, не могут заставить людей не наслаждаться, а могут только пресечь наслаждение. Принудить Поднебесную бояться наказания и не сметь разбойничать, разве значит заставить не иметь разбойничьих замыслов?» (там же, с. 184–185).

Как, однако, освободиться от чувственных влечений и мирских радостей? Задумавшись вот над чем: «Так, Небо и Земля, вращаясь, образуют единство, тьма вещей в совокупности составляет одно. Кто познал одно, тот знает все; кто не способен познать одно, тот не знает ничего. Например, я ведь тоже — вещь Поднебесной. Не знаю, создан ли я для полноты Поднебесной или, не будь меня, ее целостность не пострадала бы? Если даже так, я — вещь, и вещь — тоже вещь, какой смысл в этих похожих вещах? Оно рождает меня — для какой пользы? Оно убивает меня — какой от этого убыток? Творящее изменения сделало меня горшком — я не могу не повиноваться. Откуда мне знать, что делающие иглоукалывание и прижигания, желающие сохранить себе жизнь не заблуждаются? Откуда мне знать, что тот, кто ищет смерти, затягивая узел на шее, не обретает счастья? Говорят, жизнь — это рабский труд, а смерть — отдохновение. Поднебесная столь велика, кто может знать это? Творящее изменения породило меня — я не останавливал, оно убивает меня — я не препятствую. Желая жить, я ничего не делаю, чтобы жить, ненавидя смерть, я не отказываюсь от нее. Презирая, я не впадаю в ненависть, ценя, радуюсь. Принимай то, что тебе отпущено Небом, будешь всегда спокоен. С рождением я обретаю форму в семь чи, а по смерти у меня только клочок земли для гроба. Моя жизнь подобна всем, кто обладает формой, по смерти же я соскальзываю в бесформенное. Если так, то мое рождение не принесло никакой пользы живущим, а моя смерть не сделает землю более плодородной. Да и откуда мне знать, в чем грань между удовольствием и отвращением, пользой и вредом? Творящее изменения хватает и вытягивает вещь, подобно тому, как гончар глину. Берет и делает из нее таз. Этот таз не слишком отличается от глины, из которой сделан. И вот уже готовый сосуд оно вдруг разбивает вдребезги и возвращает к основе. Эти осколки также не слишком отличаются от таза… Мудрец находит себе удобное место, сообразуясь со временем; находит себе дело в радость, сообразуясь с поколением… Поэтому жизнь и смерть для него одинаково велики и не производят в нем изменений. Хотя небо покрывает, а земля поддерживает, он не зависит от них; он проникает в не имеющее щели и не смешивается с вещами; наблюдая хаос дел, способен не упускать их корень… Жизнь и смерть для него лишь превращение, а тьма вещей — как один род… Мудрец ест столько, сколько нужно для поддержания дыхания; одевается так, чтобы прикрыть тело; удовлетворяет естественные потребности, не нуждаясь в лишнем. Нет Поднебесной — это не нанесет Ущерба его природе, есть Поднебесная — это не нарушит его гармонии. Есть Поднебесная, нет ли — ему все едино. Из небытия вступаем в бытие, из бытия — в небытие. Конец и начало не имеют грани, неизвестно, что их порождает» (там же, с. 166–168, 170–171, 179–180).