В рассказе «О храброй деве», который сочинил маньчжур Вэнь Кан в первой половине XIX в., молодой ученый Ань Цзи предпринимает путешествие в 3000 миль, чтобы быть со своим отцом, который из-за интриг недоброжелателей лишился поста смотрителя дамбы в южной богатой речной области Китая и приговорен к уплате значительной суммы денег. По пути Ань Цзи приезжает в монастырь, монахи которого в действительности — переодетые бандиты. Героиня романа — сестрица Тринадцать — спасает его в последнюю минуту от смертельного удара настоятеля и убивает как самого настоятеля, так и остальных обитателей монастыря. При этом она заодно освобождает пожилую пару Чжан и их семнадцатилетнюю дочь Цзиньфэн (Золотой Феникс). Семейство Чжан во время засухи решило оставить родину и отправиться к старшему брату отца Чжана в Пекин. По пути семья заехала в этот монастырь и попала в плен к бандитам. Когда после всего пережитого родители Чжан и молодой Ань Цзи готовят еду на монастырской кухне, сестрица Тринадцать отводит Цзиньфэн в сторонку и осведомляется прежде всего о ее гражданском состоянии. Когда сестрица Тринадцать узнает, что Золотой Феникс еще не обручена, она предлагает ей свои услуги в качестве свахи. При этом она думает о господине Ань Цзи. Золотой Феникс в глубине души не имеет ничего против такого брачного союза, но чувствует некоторое беспокойство и сомнение.

Ведь эта сестрица Тринадцать для нее малознакомая, случайная попутчица. Конечно, она благородно помогла ей в нужде, спасла ее из тяжелого положения и даже от смерти, а теперь хочет обеспечить ей семейное счастье с этим симпатичным молодым человеком Ань Цзи. При этом она говорит об этом очень горячо и настойчиво, согласно своему характеру, пытаясь вытянуть из Цзиньфэн короткое и ясное «юаньи» («да»).

Это против всякой нормы. Какую цель она преследует этим благородным, но совершенно непрошеным посредничеством? Что-то за этим кроется, говорит рассудок деревенской девушки Золотой Феникс. И в ее головке происходит дальнейшая работа.

«Она ведь такая же девушка, как я, — говорит она себе. — И так похожа на меня внешностью и возрастом. Тогда она подвержена тем же человеческим правилам и природным законам, что и я. Почему же тогда она отходит сама в сторону и предлагает мне такой прекрасный союз? Почему она обеими руками предлагает мне этот подарок, мне, совершенно ей чужой? Нет ли у нее чего на уме? Конечно, она надеется на такой же союз для себя. Поскольку она не может предложить его сама, она выбрала обходной путь через меня. Для вида она «чинит деревянные мостки», втайне же «направляется в Чэньцан».

Здесь Золотой Феникс рассматривает предлагаемое сватовство — по китайским понятиям, само по себе совершенно нормальное — как выставляемую напоказ «починку деревянных мостков» и подозревает, что сестрица Тринадцать втайне планирует «поход на Чэньцан», то есть собственный брак с Ань Цзи с помощью обходного пути через брак его же с Цзиньфэн. Известно, что в Китае было возможно многоженство.

Действительно, любой, кому предложат неожиданную помощь, прежде всего спросит: почему? Примечателен в этом примере тот факт, что Золотой Феникс делает еще один шаг и находит ответ в стратагеме, которую приписывает сестрице Тринадцать. Золотой Феникс полагает, что сестрица Тринадцать помогает ей выйти замуж только затем, чтобы впоследствии Золотой Феникс и ее родители помогли ей стать женой того же человека. Здесь может проявляться определенная оригинальность менталитета, характерная не только для Цзиньфэн: сами по себе нормальные, неизвращенные отношения прощупываются в соответствии с определенными стратагемами, которые, предположительно, лишь маскируются нормальностью. Примечателен способ, каким Золотой Феникс пытается обосновать свои подозрения, что сестрица Тринадцать преследует на свой манер исключительно собственные интересы, а именно собственный брак с Ань Цзи.

Золотой Феникс думает дальше: «Почему бы мне не согласиться на эту любовь втроем? Я бы ничего не имела против. Я бы таким образом выразила благодарность ей за все, что она для меня сделала, и могла бы показать ей, как искренне я ей преданна. Но как мне узнать, действительно ли она этого хочет?» Наконец, после усиленных раздумий, она решает пойти по менее щекотливому литературному пути. «Сестрица, я несколько лет усердно изучала литературу и знаю немало историй из древних и новых времен, но кое-что в одном древнем тексте остается мне до сих пор непонятным. Не будешь ли ты столь добра, чтобы разъяснить мне это темное место?»

Сестрица Тринадцать сразу же догадалась, что за этими словами скрывается что-то иное. «Я — вся слух», — дружелюбно отвечала она девушке.

«Я припоминаю одно место в Махаяна-сутре, где речь идет о Будде-человеке, как жил он в горной глуши и трудился над самосовершенствованием, пока не превратился в Будду-божество. Там говорилось, что однажды он встретил голодного тигра и, пожалев его, отрезал кусок собственной плоти и скормил ему. А в другой раз встретил он голодного стервятника и насытил его куском собственных внутренностей. Так проявилось сочувствие Будды-человека к хищной птице и дикому зверю и зашло столь далеко, что он не пожалел собственной плоти и собственных внутренностей. Разбираешься ли ты в таком самопожертвовании?»

Проницательный ум сестрицы Тринадцать не уступал по утонченности той тончайшей булавке, которая была спрятана в этом вопросе и никогда не была бы доступна для обычного женского рассудка.

С коротким довольным смешком и долгим вздохом сказала она серьезным и даже мрачным тоном: «Сестричка, мы так хорошо понимаем друг друга, но на дно моей души ты заглянуть не можешь. Это я должна сохранить в себе. Короче говоря, о том, о чем идет речь, о счастливом брачном союзе, для меня говорить нечего. В том, что люди этого мира зовут счастливым выбором супруга, для меня в этой жизни доли нет».

Золотой Феникс своим притчеобразным вопросом, по-видимому, отреагировала на уровне той самой Стратагемы № 8, которую подозревала у сестрицы Тринадцать. Прямым вопросом относительно самопожертвования Будды она прикрыла косвенный вопрос о мотивах самопожертвования сестрицы Тринадцать.

В рамках культурно-революционной критики конфуцианства Ло Сыдин обнажает шпагу против эклектики — «как-бы-тоже-философии». Ло Сыдин — это контролировавшийся «бандой четырех» авторский коллектив в Шанхае. Эклектика представляет собой для бескомпромиссной коммунистической идеологии как бы соринку в глазу, поскольку ей свойственно вместо борьбы искать мирного уравновешивания позитивных аспектов той и другой стороны. Уже после «культурной революции» Шэнь Таошэн (в «Жэньминь жибао») высказывает предположение, что во времена Конфуция любая клика, которая в этот период рассвета феодализма стремилась реставрировать исторически отсталое рабство, выступала с эклектических позиций.

Так что сама по себе критика эклектики у Ло Сыдина была совершенно справедливой. Однако, если внимательнее прочесть обвинения Ло Сыдина в адрес эклектики, оказывается, что в эклектичности всегда обвиняется какой-нибудь древнекитайский первый министр. Эта особенность обнаруживается в такой формулировке, как эклектичный первый министр династии Хань стремился прежде всего к сглаживанию отношений и потому никогда не занимал четкой позиции, и ей подобных. Все эти формулировки явно направлены прямо на одного первого министра — Чжоу Эньлая. Итак, нормальная сама по себе критика эклектики (указывает «Жэньминь жибао») представляет собой как бы «починку мостков», за которой скрывается атака на Чжоу Эньлая — «поход на Чэньцан».

Подобным же образом, следуя пассажу в комментарии к гексаграмме И («умножение») в классической китайской «Книге перемен», пекинская книга о стратагемах извлекает из более высоких сфер сравнение с движением ветра, который неожиданно врывается в образовавшуюся пустоту.