В начале правления династии Восточная Хань (25—220) вражеские войска совершили ночной набег в расположение У Ханя, начальника войскового приказа [дасыма]. Все вокруг пришли в замешательство, лишь один У Хань невозмутимо продолжал лежать на своем ложе. Когда солдаты увидели, что их военачальник сохраняет присутствие духа, их растерянность улеглась, и они вскоре пришли в себя. Теперь У Ханю нельзя было терять ни минуты. Он приказал своим отборным частям предпринять в ту же ночь ответную вылазку. Вскоре противник был обращен в бегство. У Хань воздействовал на своих подчиненных не напрямую, например, угрожая сурово наказать растерявшихся воинов, а потушил пламя охватившего их страха, как повествуется в самом древнем трактате о 36 стратагемах.

Схожим образом в момент опасности [трагический день 18 января 1832 г., когда разразилось восстание «Ника»] воздействовала на своего супруга, византийского императора Юстиниана I Великого (ок. 482–565, на троне с 527), его жена и сопра-вительница императрица Феодора (497–548). Так называемые «зеленые» [прасины], объединившись с приверженцами так называемых «голубых» [венеты],[268] восстали против императора. Они требовали смещения высших сановников, для пущей убедительности предав огню расположенную рядом с царским дворцом церковь, и угрожали, что посадят на престол другого.

Когда посланные императором против бесчинствующих мятежников войска дрогнули и отступили, генералы стали уговаривать Юстиниана бежать.

И тут, «когда у дверей императорского дворца раздались угрожающие крики торжествующих мятежников, когда обезумевший Юстиниан, потеряв голову, видел одно спасение в бегстве», положение спасла Феодора. «Она присутствовала на совете сановников; все пали духом, она одна оставалась бодрой и спокойной. Ею не было еще произнесено ни слова; вдруг среди полной тишины она поднялась, вся в негодовании на всеобщее малодушие, и напомнила императору, а также и министрам об их долге: «Если бы не оставалось другого исхода, кроме бегства, — заявила она, — я не хочу бежать. Кто носит царский венец, не должен переживать его потерю. Я не увижу того дня, когда меня перестанут приветствовать императрицей. Если ты хочешь бежать, царь, это твое дело; у тебя есть деньги, суда готовы, море открыто; что касается меня, я остаюсь. Мне нравится старинное выражение, что порфира — прекрасный саван». В этот день, когда, по выражению современника, «империя находилась, казалось, накануне гибели», Феодора спасла престол Юстиниана, и в этой последней борьбе, где на карту были поставлены и трон ее, и жизнь, воистину ее честолюбие возвысилось до героизма» (Шарль Диль. Византийские портреты. Пер. с фр. М. Безобразовой. М.: Искусство, 1994, с. 55 [1-е изд. 1914]) (Зенгер приводит эту выдержку из журнала Zeitmagazin. Гамбург, 14.05.1998, с. 35).

В свете этих двух примеров утверждение «боевой дух не подчиняется приказам» (см., в частности, Schweizer Soldat/Wehrzeitung. Цюрих, 15.11.1967, с. 97) предстает неполным, и его следует видоизменить следующим образом: «хотя боевой дух и не подчиняется приказам, он все же поддается влиянию и порой даже бывает управляем».

Пелопоннесская война (431–404 до н. э.) между Афинами и Спартой идет уже двадцатый год. Женщинам не удается уговорами побудить мужчин к миру. Тогда Лисистрата, героиня одноименной комедии Аристофана, впервые разыгранной на афинской сцене в 411 г. до н. э., «пускается на хитрость» (Alfred Schlieriger. Der Trieb zum Frieden: Lysistrate als Freilichtmaskenspiel in Äugst. Новая цюрихская газета, 10.06.1996, с. 21).

Лисистрата созывает к Акрополю афинянок, чтобы поведать им свой замысел. Туда же приходит и Лампито, посланница Спарты. Заставить мужчин заключить мир женщины должны, отказывая им в супружеских ласках. Поначалу две афинянки, Клеоника и Миринна, не согласны с этим планом, но остальные убеждают их. Афинянки произносят торжественную клятву и скрепляют ее круговой чашей вина. Лампито возвращается в Спарту, чтобы подбить на те же меры своих соплеменниц. А афинянки тем временем занимают Акрополь [где, кстати, хранилась городская казна]. Осаду старцев, пытающихся поджечь Акрополь, женщины отважно отбивают, окатывая тех водой из кувшинов. Тут появляется советник, дряхлый старик, которому Лисистрата разъясняет поступок афинянок. Взаимные нападки между хором стариков и хором женщин продолжаются.

Дальнейшие события показывают, что многие женщины тяготятся взятым на себя обязательством. Лисистрата прилагает все свое умение, чтобы удержать своих изголодавшихся по любви сторонниц. Ей это удается, напоминая о принесенной клятве. Затем следует сцена любовного свидания Миррины и ее мужа, Кинесия, сгорающего страстью и желающего ее утолить. Мир-рина умело распаляет его страсть, чтобы в итоге оставить несолоно хлебавшим. В этой сцене затеянная женщинами блестящая игра достигает своей высшей точки. Когда же приходит вестник спартанцев, который сообщает о том, что подобное творится и у лакедемонян, бывшие противники достигают взаимопонимания. Заключается мир, отмечаемый пиршеством и танцами. Так спор улажен с помощью не военной, а «мирной хитрости» (выражение Биргит Берг (Berg): Rhein-Zeitung. Кобленц, 22.12.1977).

В захудалой деревеньке Мэнгуаньтунь помещичья семья Ни была самой знатной. Дед Ни Учэна, известный ученый — цзюй-жэнь,[269] был сторонником реформ и в двадцать первый год эры правления Гуансюй[270] принимал участие в «подаче петиции», или, как говорили тогда, «передаче прошения с общественной повозки». Он сам изготовил деревянные матрицы и отпечатал прокламацию, в которой ратовал за «Небом дарованные ноги»,[271] что в те времена считалось не просто радикальной, но прямо-таки экстремистской и крамольной идеей. После поражения реформаторов в двадцать четвертый год правления Гуансюя дед покончил с собой — повесился. Об этом прискорбном событии в доме открыто не говорилось, и Ни Учэн узнал о нем из случайных упоминаний слуг и родственников, хотя и не все понял в этих давних делах.

Сам Ни Учэн хорошо помнил своего помешанного родственника — брата деда. В любой момент от него можно было ожидать какой-нибудь нелепой выходки. Он мог, к примеру, в клочья разорвать свою одежду или ни с того ни с сего запеть, зарыдать или начать хохотать до упаду. Несколько раз Ни Учэн видел, как безумца связывали веревками. Он помнил, что до самой кончины бедняга таскал на ногах железные цепи.

Бабушка Ни Учэна глубоко переживала обрушившиеся на семью несчастья, будучи убежденной, что всему виной злой рок. Она не раз обсуждала со своими сыновьями, как исправить положение, но те ничего путного предложить не смогли. Из всей семьи лишь энергичная невестка, мать Ни Учэна, была способна придумать что-то дельное, и она действительно предложила выход: сняться с насиженных мест и перебраться в другие края, чтобы избавиться от злой силы, преследовавшей семью.

Родня поддержала смелое решение. Однако все окрестные земли были давным-давно заняты, и семье пришлось остановить свой выбор на деревеньке еще более неказистой, чем прежняя, — на Таоцунь, лежавшей в шестидесяти ли, до которой и добираться было куда сложнее, чем до Мэнгуаньтунь. Почти три года они строили дом, па него ушла уйма денег, но зато теперь семейство владело и домом, и грушевым садом площадью в два му3, током и крупорушкой. Всего в усадьбе насчитывалось двадцать с лишним построек. Семья Ни переехала в Таоцунь в год смерти императора Гуансюя — в 1908 г.