— Противно, да? — её ноздри затрепетали, вопрос прозвучал на повышенных.
— Нет, что ты! — слукавил Макс. — Просто я мог бы оплатить операцию, если хочешь…
— Да иди ты! — швырнув край одеяла ему в лицо, она вскочила, гордо выпрямив спину, и направилась в ванную. Длинные бёдра — некогда гладкие, стройные, сводившие его с ума своим золотистым сиянием — теперь были бледными, заметно оплывшими, в серых ямочках целлюлита. Ягодицы одрябли, отяжелели, будто киселём налиты.
Макс снова отвёл глаза. Прикурив сигарету, откинулся на подушку, уставился в потолок. В ванной зашумела вода.
«У самого мамон, как тыква, и залысины на полбашки — а от неё вечной молодости ждешь? — корил он себя. — Старик, почти пятнадцать лет прошло, ей уже к сорока. Ты же всю жизнь любил только её, мечтал, что будете вместе — чего теперь-то не так?»
Он знал, что не так. Всё то, что в их первую встречу с Алёной было скрыто тишиной и мягким полумраком комнаты. Всё то, что он невольно замечал теперь, каждый день неприятно удивляясь новому. Она изменилась — только в постели была такой же задорной, падкой на эксперименты. А за пределами койки стала более смирной, пугливой. Будто её жизнь побила, научив втягивать голову в плечи и держать язык за зубами. Алёна, его безбашенная, сумасшедшая Алёна, перекати-поле, готовое сорваться с места, едва впереди замаячит что-то интересное, теперь говорила, что хочет покоя: дом, мирную жизнь, без потрясений. Он, вроде бы, соглашался, ведь об этом и мечтал: чтобы жить с ней, красиво, обеспеченно, позволяя себе всё, что хочется. И в то же время чувствовал тоску.
Она изменилась и внешне. Будто огонь в ней погас, и это отражалось в движениях — некогда порывистых, раскованных, смелых. Походка перестала быть вызывающей, кошаче-плавной, осталась лишь осанка и стать — но без той животной сексуальности, которая когда-то заставляла его терять разум. Кожа стала другой: синева проступающих вен под коленями, красные сосудики на бёдрах и растяжки на боках. Грудь уже не та, что круглилась крепкими яблочками и задиристо торчала вперёд. Лицо стало огрубевшим, словно обветренным, с тяжелой морщинкой у левой стороны рта. И глаза словно выцвели — серые теперь, просто серые…
Он вдруг осознал, что всегда воспринимал её, как бриллиант — а она живая. Лишь бриллианты не портятся от времени. Но людей это время сморщивает, как яблоки.
Нет, когда она приводила себя в порядок, одеваясь к обеду или перед прогулкой, снова становилась похожей на куколку. Плотные колготки, бельё со вставками в нужных местах, косметика, здорово скрывающая недостатки. Ну и наряды — вкус ведь никуда не делся. Правда, и юбки теперь длиннее, и декольте меньше. Но всё равно секси, всё равно красавица.
«И я её люблю», — сказал он себе. Будто напомнил.
Затушив сигарету, потянул с тумбочки часы: почти полдень. Яркий солнечный свет растекся желтыми блинами по тёмному ламинату пола, выбелил синеву штор. Блики золотились на коричневой лакированной мебели в стиле «ампир», сияли на стеклах чёрно-белых эстампов, висящих на стенах цвета яичной скорлупы. Самый большой эстамп скрывал за собой сейф, где хранился заветный чемоданчик. Натянув трусы, Макс спрыгнул с кровати, потянулся. Хотелось жрать и бокальчик виски — двойного, со льдом.
В ванной всё ещё лилась вода. Демидов снял со стены эстамп, набрал код и открыл дверцу сейфа. Вынув чемоданчик, окинул хозяйским взглядом пачки пятитысячных: их было всё так же много, приятно посмотреть. Прошло уже две недели с тех пор, как он смылся с деньгами, но его никто не искал. Значит, он не ошибся, и этот отель — действительно надёжное место.
Вытащив небольшую стопку купюр, Демидов спрятал чемоданчик в сейф и повесил картину на место. Взял из плательного шкафа тёмно-серые джинсы и синюю рубашку. Прежде чем натянуть на себя, ткнулся носом подмышку — вроде не потный, можно и без душа обойтись. Шпингалет ванной щелкнул, и оттуда — распаренная, обмотанная полотенцем — вышла Алёна. Глянула исподлобья, но в глазах снова мелькнуло то непривычно-покорное выражение: будто боится и ждет чего-то, хочет сказать — и не решается.
— Пойдём завтракать? — предложил он.
— Конечно. Только волосы высушу.
Он включил телевизор, ожидая, пока она наведёт марафет. Утробно заржал, глядя любительское видео: пьяный мужик, вихляя по улице на велосипеде, врезался в фонарный столб. «А ещё народные корреспонденты запечатлели войну гусей и людей!» — придурковатым голосом сказал ведущий, и стая белых гусаков, зло топорщащих крылья, окружила двух алкашей деревенского вида. Мужики высоко подпрыгивали, дрыгали ногами, спасаясь от гусиных щипков — и Макс снова ржал, не замечая, что Алёна раздраженно кривит рот.
— Мне сегодня нужно в город, — сказала она, водя по лицу широкой, белой от пудры, кисточкой. — В парикмахерскую, а потом за новыми туфлями. Поедешь со мной? Можно было бы пошопиться, а потом в клуб. Мне Анька Пермякова рассказывала, в центре открылся новый, там какие-то сумасшедшие шоу и звёзд постоянно привозят! Так хочется сходить!
— Чего тебе здесь не сидится? — недовольно спросил он.
— Вот именно — здесь мы сидим! За периметром, как в доме престарелых! — фыркнула она. Но тут же сменила тон: — Максик, ну почему ты не хочешь дом купить, как планировали? Жили бы, как нормальные люди, новоселье бы отметили, нашу старую компанию собрали…
— Да не хочу я в Самаре оставаться! — зарычал он. — Если б ты не упёрлась, давно бы уехали и жили, как люди!
— Но у меня здесь всё: родня, друзья… А ты никого видеть не хочешь, как будто прячешься! — она крутанулась на пуфике, мелькнув розовыми коленками, глянула умоляюще. — Я тебя прошу, объясни, в чем дело! Почему мы здесь? И что ты планируешь дальше?
Демидов отвёл глаза. Каждый день достаёт этими вопросами, ноет и ноет… А ведь застряли здесь из-за неё. Кто знал, что она не захочет валить из Самары? Это осложнило всё дело. С другой стороны, прямо сейчас высовываться нельзя, надо подождать ещё хотя бы пару недель. Не такую уж большую сумму он спёр у Василенко, да и аптеки ему остались — вряд ли будет долго искать, плюнет и дальше займется отмыванием бабла. Но всё равно — в Самаре оставаться нельзя. Опасно.
— Пока поживем здесь, — сказал он. — А потом решай — либо ты едешь со мной, либо наши дорожки расходятся.
Конечно, он брал её на понт — ни за что бы не оставил здесь. Думал, она ничего не ответит так сразу, или подумает — но потом согласится, как соглашалась за эту неделю почти со всем, что он говорил. Но Алёна вдруг взбрыкнула, на мгновение став почти прежней:
— Уезжай, — холодно сказала она и резко отвернулась. — Думаешь, в ноги упаду, пятки лизать буду?
— А ты куда? — усмехнулся он. — Опять к какой-нибудь криминальной швали прибьёшься, чтобы тебя по пьяни ножом пырнули? Одного шрама мало?
Макс тут же пожалел, что сказал это: Алёна побледнела, в глазах мелькнула боль. Но смолчала, проглотив оскорбление. Сидела, уставившись в зеркало, прижав пальцы к вискам. Будто убеждала в чем-то саму себя.
— Contumeliam nec ingenuus fert, nec fortis facit*, — медленно проговорила она. И, распрямившись, выдохнула.
— Чего? — нахмурился Демидов. Помнил еще с тех времён: Алёна переходит на латынь, когда чувствует презрение или насмешничает. Но она сказала примирительно:
— Это значит, что мужчина злится, когда он голоден, — протянув руку за сумочкой, положила туда телефон. По настоянию Макса она держала его выключенным — ещё одна уступка с её стороны. Включала только когда выбиралась в город.
Они спустились в ресторан. Интерьер в морском стиле, официанты в тельняшках, медная посуда — стильно и очень просто с виду, но чертовски дорого. Макс заметил, что гостей прибыло, настороженно зашмыгал глазами и повел Алёну за самый дальний столик, белевший скатертью в полутёмном углу. Плюхнулся, схватил меню — и только потом сообразил, что даже не отодвинул стул своей даме. Раньше Алёна так и стояла бы над ним, усмехаясь в лицо — или демонстративно обратилась бы к кому-то из других мужчин: «Есть здесь джентльмены?» А сейчас села напротив, ни слова не сказав. Робко улыбнулась:
