Она вышла за калитку и села на скамейку возле дома, поставив люльку рядом с собой. Вика сонно щурила глазки и широко зевала — свежий воздух всегда действовал на неё, как снотворное.

— Спи, котёнок, — ласково сказала Таня, гладя её по животику. — Спи, я с тобой посижу.

Укрыв девочку одеялом, она плотнее запахнув кофту, и тихо запела колыбельную. А думала о своём: вспоминала тот первый разговор с тётей и бабушкой.

…Они пили чай за столом возле русской печки. На нём, в золотистых гнездах конфетных коробок, торжественно лежали привезенные Таней лакомства: птичье молоко, ассорти, испанский шоколад с ликёром. Открытые пакеты с печеньем и пряниками топорщили прозрачные уши. Но центральное место занимали банки с вареньем, которые по команде бабушки достала тётя Лида («земляничное, ты, Танюшка, уж очень любила, да и крыжовенное попробуй, по-царски делали»).

— Женька-то где работает? — спросила бабушка, дуя на блюдечко с чаем, и Татьяна снова заметила тень вины в её взгляде.

— На водоочистных, инженером, — ответила она.

— А сам-то поля любил — ух!… Комбайны… — с грустью заметила тётя Лида. — В детстве ищешь его, бывало — а он убёг к дядь Грише комбайнёру. Тот, как урожай собирать, садит Женьку в кабину — и ну давай катать, с утра до вечера.

Таня поставила чашку на блюдце и смущенно спросила:

— Почему они уехали?

— Моя вина, — сказала бабушка, отодвигая чай. Затеребила в руках кончики лежащего на плечах белого платка. — Не простил мне ни Милку, ни Ленку.

Таня непонимающе прищурилась. Тётя Лида поспешила объяснить:

— Так любовь была у него, Людмила. Милкой мы её. Ох, бегал за ней! А как Ленка приехала, мама твоя, так и закрутилось у них…

— Не закрутилось, Ленка его закрутила — Милке назло, — возразила бабушка. — А я и рада была. Дурища.

— Почему, бабуль? — растерянно спросила Татьяна. В голове не укладывалось, что у отца была другая женщина.

— С образованием мать-то твоя. И городская! — бабушка поджала губы. — Я думала, ему под стать. Женька-то инженерский кончал. А Милка что? Училище за спиной, да родня запойная.

— Мама, ты ж ему лучшей жизни хотела, — тётя Лида погладила её по спине. И посмотрела на Таню: — У Ленки с Милкой прям соревнование за него было! Ленка-то — ты уж прости, что я так о матери твоей, только правда это! — лучше всех жить мечтала. Чтобы всё ей: и на работе, значится, уважение, и жених видный, с перспективами. Вот и начала с ним шашни водить за подружкиной спиной. Они ж с Милкой сдружились, как Ленка на фабрику пришла. Но Милка простодырая, не разглядела, что та змеюка…

Осекшись, она смущённо потупилась:

— Прости, Танюшка.

Татьяна горько усмехнулась:

— Да ничего. Сама знаю, что у матери характер — не сахар.

— А вы-то с ней — ладно? — спросила бабушка.

— Да какой там ладно! — в сердцах отмахнулась Таня. — Всю жизнь как-то странно она ко мне относится, будто не любит.

Бабушка покивала, задумчиво глядя перед собой.

— Так и здесь было. Нельзя детей назло рожать.

Татьяна подобралась, спросила напряженно:

— Назло? Кому назло?

— Милке и назло, — вздохнув, бабушка потёрла рукой грудь, будто разгоняя тяжесть на сердце. — По-другому не отбила бы жениха-то. Ленка с Женькой за её спиной крутила, пока живот не появился. А потом уж к нам пришла: принимайте в семью, внука я вашего ношу. А я и рада, дурища. На Женьку напустилась: женись. И ребёнку отец будет, и тебе жена хорошая.

Татьяна отвела взгляд. Печаль подступила к горлу, окутала плечи холодом. «Всё-таки я была для отца нежеланным ребёнком, — думала Таня. — Да и для матери… Она с моей помощью заполучила мужа — а когда достигла цели, оказалось, что ребенка обратно не засунешь. Вот и терпела меня, а не любила».

— А что потом? — спросила она, глядя в пол.

— Свадьба. Да горче горького, — ответила бабушка. — Женька сычом сидел. А ближе к ночи вообще к Милке удрал.

— А та его веником, прям по улице гнала, да кричала как! — всплеснула руками тётя Лида. — Тут он понял: обратно не пустит. Решил уж быть с женой, честь по чести. Тут Ленка свой характер — бац, на стол! И проявила. Ох, и пожалели мы, значится, что она в дом вошла! То ей не так, это не этак. Королевна…

Она уставилась на белёную стену печки, будто видела там что-то, давно прошедшее — и теперь смотрела на это с сожалением, с желанием изменить.

— А Женька-то, не любивши, быстро терпёж потерял, — добавила бабушка. — Видеть Ленку не мог. С утра до ночи на работе. Всё лишь бы не домой.

— Нет, мам, когда она поласковей становилась, он, вроде, оттаивал, — возразила тётя Лида. — Интересовался ей, как ни крути. Только у неё тех перепадов было — по семь раз на дню. То улыбается, то волком смотрит.

— Ну а чего, беременная! — отмахнулась бабушка. — А мы терпели. И Женьку я — ох, ругала, что жену одну бросает! Да только мы все её бросали. Не рады ей стали, как характер свой показала. Вот и получилась: семья в одном ведре — а Ленка в другом, как на коромысле.

— Поэтому они с папой и уехали? — спросила Таня.

— Ага, — покивала бабушка. — Ленка-то Женьку давно настраивала. А потом уж он и сам обозлился: всё, говорит, вам не так! То Милка плохая была, теперь Ленка.

— Никто, говорит, с вами не уживётся, — подхватила тётя Лида. — Собрал семью, да — бац, уехал, в один день. Сперва-то звонил, у нас в соседях председатель колхоза жил, к его телефону и бегали. И мы ему звонили. Только Ленка мне однажды говорит, значится: хватит, не лезьте к нам! Он вас видеть не хочет. Из вежливости звонит. А самому это — поперёк горла.

Татьяна кивнула, понимая: мать могла так поступить. Соврать, что угодно, лишь бы рассорить отца с родными.

— Ты уж прости, Танюшка, — покаянно сказала бабушка. — Все мы тебя по взрослой своей дурости без семьи оставили.

— Бабуль, ну я же здесь, — смущённо ответила Таня, не чувствуя ни обиды, ни злости — только тихую печаль и сожаление о том, что так случилось…

Сейчас, сидя у ворот дома под утренним небом, она почувствовала то же самое. Посмотрела на Викульку: та мирно сопела, смежив полукружья ресниц.

— Умница моя, — прошептала Таня. — Дай тебе Бог, чтобы твоя судьба оказалась лучше моей.

Она выпрямилась, взглянула на алеющую дорожку, расстеленную по озерной глади. В её начале огненной аркой круглилось наполовину взошедшее солнце. Тёмная глыба острова медленно меняла цвет под его лучами, превращаясь из серой в изумрудно-травяную. Первые петушиные возгласы взлетали над посёлком.

Задать в том разговоре свой главный вопрос Татьяна так и не решилась. Видела, что бабушке и без того трудно говорить о её родителях, не хотела расстраивать ещё больше. Тогда они попили чай и пошли «смотреть хозяйство». Ухоженный огород, где пахло навозом, и жирными комьями лежала земля — а на нескольких грядках уже зеленел укроп, топорщил светлые зубчатые листья салат, и молодой лук выставил стрелки из желтых луковиц. Дощатый курятник, рядом с которым бродили, высоко поднимая узловатые лапы, рыжие и белые курицы — а их предводитель, которого бабушка уважительно звала Петром Петровичем, сидел на перевёрнутом ведре, склонив на бок увенчанную лихим гребнем голову. Ещё один сарайчик, где в сухой перине из сена копошились два ушастых беленьких козлёнка. В большой бревенчатой бане, задом приросшей к дому, влажно пахло берёзовыми листьями, мятой и пихтой. У поленницы напротив неё стояла большая старая колода для рубки дров.

Посмотрели и сам дом: он оказался двухэтажным, на шесть комнат. Бабушка сказала: в одной из них — той, что была на первом этаже, и выходила окнами во двор, как раз на ту самую поленницу — когда-то жили Танины родители, сюда же и привезли Таню после её рождения. Узнав об этом, она попросила разрешения разместиться там вместе с Викой. Думала, может вспомнит хоть что-то о Пандоре. Но нет. Ничего такого не произошло.

«Спрошу, обязательно спрошу — только выберу время», — подумала Татьяна, поправляя Викино одеяльце. И достала телефон: надо позвонить в реанимацию.