— Кошмар какой! — воскликнула Яна.

— Вот-вот, — кивнула Таня. — Но это ещё не самое страшное. В десять лет у них что-то типа обряда посвящения во взрослость: отвозят детей за несколько километров от дома, кто вернётся — тот молодец, кто в тайге сгинет — о том и не плачут. И Серёжу так увезли. Он до общины не дошел, заблудился, несколько дней бродил по лесу, вот благо, лето было — не замерз, и на подножном корме смог продержаться. А потом каким-то чудом вышел к реке, по которой туристы сплавлялись. Они его и подобрали. Среди туристов был Юрин напарник по адвокатской конторе, ну ты помнишь его, наверное? Андрей Кузьменко. Серёжу в приёмник-распределитель сдали, а Андрей нам позвонил, рассказал про него. Вот мы и забрали.

— Жуть какая! А секта эта? Нашли их?

— Даже не знаю. Но я рада, что Серёжка к нам попал. Знаешь, если бы он раньше начал заниматься, сейчас уже, наверное, с концертами бы гастролировал. А так его почти с нуля социализировать пришлось, учить всему — он ведь даже автомобилей боялся. Но ему Оля, рыжик наш, здорово помогла. Она-то к нам чуть пораньше переехала. И хоть младше Серёжки, а опекала его, как старшая сестра. Но и он на неё здорово повлиял. Она ведь подворовывала раньше, голодное детство сказывалось. Мать с отцом так пили, что в доме даже хлеба не было. Вот она сначала у них из карманов мелочь таскала, потом, как в школу пошла, стала в раздевалке шарить, и в сумках у одноклассников. Поймали, когда сотовый телефон украла. Поставили на учет, семью на контроль взяли — а толку! Пока родителей прав не лишили, она привыкла воровать. Даже когда к нам попала, и досыта стала есть, одетая-обутая — все равно деньги таскала: на жвачку, мелочи всякие. Мы года два боролись с этим делом, говорили — попроси, не откажем. К психологу с ней ходили. Он поработал с ней, конечно, но больше всего помог Серёжа. Представляешь, сказал, что воров не уважает, что у них всегда руки грязные — потому чужое и липнет. И всё, Ольгу как подменили, тьфу-тьфу-тьфу…

Татьяна сплюнула через левое плечо и усмехнулась:

— Знаешь, их уже одиннадцать у нас, мы с Юрой даже не думали, что столько будет. Казалось — ну четверо, пятеро, справиться бы… А выяснилось, что когда детей много, с ними даже проще. Конечно, ещё и потому, что они не малышами к нам попали. Кроме Люси — ей было четыре годика. Вот её вообще полиция на улице нашла: ни документов, ни каких-то следов, кто родители… Думали, найдутся родственники — но никому эта девочка не нужна, как оказалось. Похоже, просто бросили ей. Вот как так можно? А у неё со здоровьем неладно, глазик косит, зрение плохое, головные боли… До судорог бывало, знаешь, как мы за нее переживали? Сейчас уже лучше, конечно. Боремся. Она ведь наша дочка.

— Танюш, ты обо всех рассказала, кроме своих, — напомнила Яна.

— Да просто не дошла до них ещё, — развела руками Таня. — И потом, они все мои, понимаешь? И то, что я Василька с Настюшей выносила и родила, особо ничего не изменило. Ты же помнишь, я Васей сразу после свадьбы забеременела, ему уже четыре сейчас. Имя своё вполне оправдывает — Юра говорит, весь в прадеда-генерала. Уже сейчас командовать любит, но послушный, понимает, что такое дисциплина. И соображает хорошо, жадный до знаний — я бы так сказала. В общем, порода Залесских во всей красе. А Настюшка — сама видишь, вон какая растет: светленькая, в меня. Я её, конечно, люблю безумно — но и безумно боюсь, что её избалуют. Дети ведь с ней все по очереди нянчатся, и гуляют, и играют. Я не заставляю, они по доброй воле. Настя же забавная, как все малыши… Но упрямая, в мою породу пошла.

— Степановна-то Настю и Васю видела? — осторожно спросила Яна. — Родные внуки, всё-таки. Она же против приёмных была…

— Нет, Яна, — спокойно ответила Таня. — Ни мы к ней, ни она к нам. Понимаешь, её ведь не устраивает, как я живу. А меня не устраивает другая жизнь. Так что… мы все имеем право выбирать.

Яна молчала, подперев рукой щеку. Невольно вспомнилось, как Елена Степановна приходила к ней, когда Таня была в Новороссийске. Как умоляла найти дочь, выглядела по-настоящему взволнованной… И всё равно: когда Таня сделала по-своему, открыв этот детдом, мать от неё, по сути, отказалась. Так что же тогда стояло за этим волнением, просьбами — едва ли не слёзными, показавшимися такими искренними? Неужели пришла по настроению, как говорится, туда, куда флюгер повернулся? А сейчас будто наказывает дочь за непослушание — своим молчанием, отстранённостью, показным равнодушием. Или действительно настолько равнодушна к своему ребенку, появившемуся на свет вопреки материнской воле?

— Слушай, а мне мама говорила, что объявление в газете видела, — вспомнила Яна. — «Шью на дому», и телефон Степановны. Видать, опять работать пошла.

— Ну, она привыкла к определенному уровню жизни, — пожала плечами Татьяна. — А с тех пор, как я аптеки продала и мы этот семейный детский дом открыли, я ей уже не могу перечислять те же суммы, как раньше. Сейчас я оплачиваю ей коммуналку и кладу по десять тысяч ежемесячно на карту, с пенсией получается неплохая сумма. Но по заграницам, конечно, не наездишься, и по бутикам не находишься. Только и без этого люди живут.

— А отец?

— Он так и не вернулся к ней. Живёт в Ляпуново. Там ведь бабушка старенькая уже, — помрачнела Татьяна. — Хотя, конечно, обе они с тётей Лидой нарадоваться не могут, что он к ним переехал.

— Но всё-таки странные у тебя родители, — покачала головой Яна.

— Мои родители — просто люди, — усмехнулась Таня, и в этой усмешке не было горечи — только лишь понимание. — Со своими плюсами и минусами. Они, в общем-то, неплохие, и я всегда буду благодарна им за то, что родили и вырастили. А ведь могли поступить по-другому.

Она задумалась, выскребая ложкой остатки пюре со дня банки. Сказала, будто размышляя:

— Янка, многие матери, которые рожают нежеланных детей, просто отказываются от них в роддоме. И непонятно, что было бы, если бы и от меня отказались. И если бы относились по-другому — любили, баловали — тоже непонятно, какой бы я выросла. Может, я была бы избалованной, слабой, не способной ничего добиться. Может, не мечтала бы так о любящей семье, и у меня не случилось бы всего этого, — она обвела вокруг себя рукой.

— Но ты бы не мучилась, не страдала бы так… От той же Пандоры.

— Если бы не Пандора, я никогда не поняла бы, как сильно поступки родителей могут повлиять на судьбу ребенка. И сейчас, скорее всего, относилась бы к своим детям по-другому. Совсем не думала бы о последствиях своих слов, действий. Потому что не понимала бы, какой болью они могут отозваться в будущем. Что могут сломать жизнь, сделать из ребенка неуверенного, травмированного человека — или избалованного, капризного лжеца… Мать и отец поневоле сберегли меня от этих ошибок. Я не святая, конечно, и не безгрешная. Как любая мама я, наверное, в чем-то поступаю неправильно. Но я, по крайней мере, тщательно обдумываю свои поступки. И если чувствую, что поступила дурно, несправедливо, никогда не стесняюсь извиниться.

— Но твоя мать так и не извинилась? — уточнила Яна.

— Да, но это не важно, — отмахнулась Таня. — Важно, что я её простила. И отца тоже. Перестала держать в себе обиду, приняла их такими, какие они есть, со всеми минусами и плюсами. И потом… мне жалко мою мать. Ведь женщина, которая поступает со своим ребенком, как мачеха, обкрадывает себя. Крадёт главное — счастье материнства. А если этого счастья нет, даже ангел будет в тягость.

Поднявшись, она осторожно взяла на руки осоловелую Настюшку, прижала её к себе, покачивая. И сказала, понизив голос, чтобы не беспокоить засыпающую девочку:

— Понимаешь, я уже сама мама. И знаю — материнское счастье порой не видно из-за хлопот, волнений, нехватки времени и сил. Но тем острее оно чувствуется, когда ребенок начинает отдавать. Возвращает тебе улыбку. Гулит в ответ. Тянется к тебе, прижимаясь со всей возможной любовью — с той же, которую ты ему дарила. Сам несет тебе книжку, которой ты вчера пыталась его увлечь. Помогает убрать игрушки. А потом вдруг наступает момент, когда этот маленький, но самостоятельный и серьезный человек укрывает тебя, уставшую, одеялом, и шепчет кошке: «Не шуми, мама жашнула!» И ты улыбаешься, чувствуя, как слезы невольно подкатывают к горлу. И понимаешь: я так устала, но он — подрос. И, значит, всё не зря.