– Я все рассказала не для того, чтобы тебе насолить, – остановилась Рэми. – Мне мерзко из-за того, что мой брат участвовал в этом! Я не могла по-другому достучаться до тебя.

– Ты так бесишься из-за того, ЧТО я сделал, или же из-за того, С КЕМ я это сделал?

– …Ты все знаешь?

– Да, я в курсе о вашей беспонтовой войне. Обычные бабские разборки вы раздули до вселенских масштабов.

– Никки и ее подруги издеваются над Эл! Она на грани, понимаешь?!

– Да не похожа она на затравленную жертву! Я видел ее у Рокси, она была счастливая, довольная вместе со своим парнем.

– Ты просто не знаешь Эл. Она умеет притворяться… Элай, я не хочу, чтобы ты встречался с Дилэйн. Я сердцем чую, что этот человек втянет тебя в беду. Эл считает, что Диана Брандт – сущий дьявол, но после того, что вытворила Никки, я думаю, что в этой четверке Дилэйн представляет истинное зло.

Элай не выдержал и рассмеялся.

– Ну, девки, вы даете!

– Тебе смешно?!

– Рэми, ну это правда звучит нелепо. Какое зло? О чем ты говоришь? Никки обычная самовлюбленная телка, очень горячая, между прочим, в моем вкусе. И я не брошу ее из-за ваших глупых бабских разборок, уж извини. Плевать я на все это хотел.

Элай и Рэми часто ссорились, спорили и пакостили друг другу. В общем, они ничем не отличались от других братьев и сестер. Ребята могли даже подраться и наговорить друг другу сотню мерзких оскорблений, но в то же время они все равно любили друг друга, пусть и латентно, и понимали, что если вдруг кто-то из них окажется в опасности, то каждый, не раздумывая, пожертвует своей жизнью ради другого. Рэми любила Элая и знала, что он тоже любит ее, и никогда не обижалась на него, потому что довольно часто она сама выводила его, из-за чего ему приходилось лишь защищаться. Элай любил Рэми больше себя, сильнее, чем отца и мать, чем кого-либо на свете. И как же он ненавидел себя, когда доводил сестру до слез, вот как сейчас.

Когда Рэми убежала в слезах и после громко хлопнула дверью своей комнаты, тем самым давая понять, что она не желает никого видеть и слышать, Элай не мог найти себе места, ходил взад-вперед, представлял, как Рэми рыдает из-за него, и его ненависть к собственной персоне все росла и росла, заполняя собой все его тело, все его мысли. Элай обрадовался, когда обнаружил, что дверь комнаты Рэми не заперта. Он зашел внутрь, сестры нигде не было. Подошел к двери ванной и, дернув несколько раз за ручку, понял, что Рэми находится внутри.

– Рэми… – сказал Элай, прижимаясь лбом к двери. – Извини меня, я был не прав. Давай я позвоню Мэтисонам и скажу, что все выдумал про тебя и Грейсона? – В ответ лишь тишина. – Рэми? – Элай теперь прислонил ухо к двери и услышал тихое журчание воды. – Рэми! Открой дверь, Рэми! – Элай понял, что ждать больше нельзя, отошел назад, разбежался и одним мощным толчком вышиб дверь.

Рэми стояла у раковины спиной к нему.

– Уходи…

Элай все же подошел к ней, развернул к себе лицом.

– Нет! – протестовала Рэми.

Элай осмотрел одну ее руку, вторую, затем посмотрел на ноги – все чисто. Но вдруг на ее белой маечке появилось багровое пятно. Элай осторожно заглянул ей под майку и увидел огромный порез под левой грудью.

Элай закрыл глаза на мгновение, затрясся и заплакал.

– Сколько раз я тебе говорил: меня режь, только себя не трогай! – сквозь слезы кричал он.

Рэми резала себя всегда, когда ее что-то тревожило. Физическая боль служила отличным успокоительным. Когда страдала душа, телу приходилось принимать на себя весь удар. Вместе с кровью Рэми покидали все тревожные мысли и гнетущие чувства. Она сосредотачивалась исключительно на ране, на новой боли. У каждого ее шрама была своя история, свой смысл. «Это я упала, когда каталась на велике», «Это я случайно порезалась ножом, когда готовила завтрак», «Это меня кот подружки поцарапал» – этими и другими подобными отмазками пользовалась Рэми, чтобы оправдаться перед родителями, которые время от времени замечали новые шрамы на ее теле. Сложнее всего было врать матери, что ввиду своей профессии прекрасно разбиралась во всех видах аутоагрессии. Но на счастье Рэми, Риннон, абсолютно уверенная в том, что ее знания и опыт помогли ей воспитать здоровых, адекватных детей, нисколько не сомневалась в искренности слов дочери и не переживала за нее. Еще Рэми боялась, что Грейсон увидит ее обезображенное тело, поэтому она подпускала его к себе только в кромешной темноте и не позволяла трогать себя, опасаясь, что тот нащупает созданные ее рукой увечья.

Элай случайно увидел, как Рэми, вооружившись лезвием, уродует свое тело. Ей тогда было тринадцать. Рэми на коленях умоляла его ничего не рассказывать родителям, ну и пригрозила ему, чтоб наверняка, что если он все-таки выдаст ее секрет, то она в отместку сделает один глубокий, смертельный порез в области вены. И смерть ее будет на его совести. Элаю ничего не оставалось, как сохранить эту страшную тайну.

– Я переживаю за Эл. Мне кажется, я скоро потеряю ее. Она не выдержит… – объясняла Рэми причину своего поступка, пока Элай обрабатывал ее свежую рану. – Грейсон… Грейсон ведомый, легковерный. Если его родители запретят ему общаться со мной, он их послушается… Ты. Ты и Никки. Все это так неожиданно. Тяжело это принять… А еще все увидели мой вибратор.

Элай засмеялся и Рэми, подхватила его смех. Но вскоре Элай снова стал серьезным, взглянув на кровоточащий порез, и во взгляде его читалось глубокое чувство вины перед Рэми.

– Пошла к черту эта Никки, – сказал вдруг Элай. – Не так уж сильно она мне и нравится. Да, она веселая, но от нее быстро устаешь.

Элай залепил рану повязкой, вышел из ванной с сестрой на руках, лег с ней на ее кровать и нежно обнял.

– А знаешь что? Продолжай встречаться с ней, – сказала Рэми, глядя в потолок.

– Не понял. Ты же только что просила меня порвать с ней?

– Да… а теперь передумала. Держи ее рядом, наблюдай за ней. Я не до конца уверена, но… если мои подозрения насчет нее подтвердятся, ты поможешь мне расквитаться с ней.

Элеттра шла по коридору школы, держа в руке запечатанный конверт. Дойдя до кабинета директрисы, Эл присела и просунула конверт в зазор между дверью и полом, а затем грациозно встала и пошагала дальше.

Улыбаясь так, будто ей удалось подчинить себе весь мир.

В «Греджерс» шла бурная подготовка к предновогоднему торжеству. Диана, Калли и другие ученицы, что были в составе школьного хора, находились на репетиции, пели песню Florence + The Machine – «The End of Love», которую должны были исполнить на грядущем празднике.

Я обеспокоена, но не знаю, как это объяснить.

Прошлой ночью мне приснился знак, который гласил: «Любовь умерла».

Имма Даффи, хормейстер, с грустно-мечтательной улыбкой слушала своих учениц, дирижировала, точно играя на каком-то таинственном музыкальном инструменте, который только она была способна видеть.

Диана пела со слезами на глазах, а боль в ее сердце в этот момент кричала, да так сильно, громко и непрерывно, что Брандт не слышала собственного голоса и не видела ничего перед собой. Она была вынуждена постоянно останавливаться, чтобы прийти в себя. Вскоре Имма заставила всех замолчать. Причиной тому послужило внезапное появление в зале Бригиды Ворчуковски.

– Миссис Даффи, извините, что отвлекаю вас. Миссис Маркс послала меня за Дианой Брандт. Это очень срочно.

Калли, услышав грозный голос Бригиды и увидев суровое выражение ее лица, поняла, что случилось что-то страшное, и когда она повернулась к Диане, что стояла, оцепеневшая, глядя в одну точку, поняла, что интуиция ее не подводит.