Пока что меня, молодую и резвую, этот «сивый мерин» затрахивает так, что я реально скоро начну от него прятаться.

Ну или привыкну и войду во вкус.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Когда он перетаскивает на себя одеяло и лениво, не от стыда — Бармаглот и стыд вообще несовместимы ни в одной звездной системе — перекидывает край через бедра, я склоняюсь к мысли, что скорее стану сексуально зависимой от его постоянных грязных поползновений.

— У тебя лицо маленькой испуганной Зайки, — скалится Бармаглот и для острастки щелкает зубами.

— Ты злой и страшный серый волк? — делаю вид, что мне очень страшно.

— На ближайшие пару часов — сытый и добрый ротвейлер, — хмыкает Миллер, а потом коварно подтаскивает меня к себе под подмышку.

В чем прелесть отношений с мужиком, которому боженькая отмерял сто девяносто два сантиметра роста и терпения нарастить на все это охеренные мышцы? За ним реально можно спрятаться хоть от мамы, хоть от урагана Катрин.

В чем минус? Если ночью закинет на тебя руку, по ощущениям это, наверное, примерно то же самое, что оказаться придавленным столетней секвойей. И, главное — выбираться вообще бессмысленно.

Так что сейчас, когда он для верности еще и забрасывает сверху ногу, мне остается только смирненько лежать в этой живой клетке и надеяться, что он не захочет устроить еще один раунд над моим несчастным хилым тельцем.

— Ну и что ты уже присмотрела? — спрашивает, игриво прикусывая за ухо.

— В смысле?

— Здание для твоей кондитерки. Новострой? Что-то старое и антуражное? Или, может, в жилом комплексе?

— Ээээ… — тяну я, потому что вопрос застает меня врасплох. — Не хочу тебя разочаровывать, Бармаглотище, но я не думала, что моя мечта осуществится… ну… так внезапно. И мои мечты не успели зайти так далеко.

Он делает страдальческое лицо, ворчит, что все нужно делать самому и тянется к телефону.

Это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

И поэтому я на всякий случай напоминаю себе, что этот мужик — он не герой моего романа. Он вообще вряд ли когда-нибудь станет чьим-то героем. Хотя бы потому, что Бармаглот и верность — это разные полюса одной планеты.

И когда он мной наиграется, насытит свой инстинкт охотника, наша сказка закончится.

Но, к счастью, я все так же не люблю его.

И наш брак — скорее всего, неприлично короткий — будет держаться исключительно на полной сексуальной совместимости.

Что уже немало, потому что некоторые женщины проживают всю жизнь так и не узнав, что такое оргазм.

Ну или хотя бы кунилингус.



Уже на следующий день, ближе к вечеру, мы с Бармаглотом едем смотреть пару «объектов».

Если честно, я думала, меня до желудочных колик будет смешить его деловой тон и морда-кирпичом, но на самом деле от такого Миллера — сухого, сдержанного и говорящего исключительно по существу — по телу прямо какие-то благоговейные мурашки. И он, гад такой, явно наслаждается тем, что действует на меня как дудочка Нильса — на крысиное воинство.

То есть — напрочь лишает воли.

Могу только послушно идти за ним на полусогнутых и мямлить: «Да, Бармаглот, как скажет, Бармаглот, как считаешь нужным, Бармаглот…»

Кажется, надо мной начинают смеяться даже воробьи.

Но когда мы приезжаем в финальную точку нашего рандеву по Первопрестольной, я сразу понимаю, что это — оно.

То Самое Место.

Миллер еще только помогает мне выйти из машины, а я уже не могу оторвать взгляд от старинного кирпичного фасада с коньками над маленьким балкончиком второго этажа. Зданию явно много лет, и лестница на округлое крыльцо нуждается в капитальном ремонте — как и почти все снаружи — но это — мое личное место силы.

Тот самый уголок, где из-под моего кулинарного пера выйдут настоящие шедевры.

— Что? — не сразу понимаю, когда Бармаглот протягивает мне носовой платок.

— Слюни подбери, — поддергивает он.

Гад и есть.

Форменный. Во весь свой громадный рост.

— Признайся, что ты специально оставил его на сладкое, — бросаю через плечо, буквально в два шага взлетая на крыльцо. Прикладываю ладонь к двери, чтобы рассмотреть, что внутри. Кажется, довольно грязно и заброшено.

— Я подумал, что твои шоколадные кексы с бразильской корицей будут отлично смотреться в этих витринах.

Окна тут и правда огромные, умеренно низкие — идеальные, чтобы стать красивыми витринами.

— А внутрь?..

Бармаглот бросает взгляд на часы, хмурится и говорит, что риелтор должен был подъехать еще десять минут назад.

Пока мы его ждем, достаю телефон, чтобы сделать пару кадров.

В голове уже мысленно составляю коллаж «До» и «После»

Но вместо иконки камеры зачем-то тыкаю в иконку Инстаграм.

Вроде Танян выложила новую запись. Она в последнее время живет в спортзале, усиленно сбрасывает вес и стала настоящей ПэПэшницей. Ну а я, как лучшая подруга, в первых рядах лайкаю все ее однотипные фото с «трени», чтобы она чувствовала поддержку.

Но на этот раз у нее совсем не спортзал.

И даже не тренажер.

И даже не фото скучного омлета на одних белках.

У нее фото с мужиком.

Вернее, с рукой мужика.

Сидят где-то в кафе и держатся за руки поперек стола.

Даже лиц нет, но рука совершенно точно мужская.

Это точно не Виноградов — что-что, а руки Семочки я, как в той песне, узнаю из тысячи, потому что в свое время Танян любила постить их чуть ли не каждый день. У Семочки руки мягкие, с очень маленьким мизинцем и плоскими как будто даже треугольными ногтями, подстриженными болезненно коротко.

А это красивая ладонь с длинными тонкими пальцами и маникюром явно из салона.

В меру жилистая, хотя до лап Бармаглота точно не дотягивает — у того такие вены, что их можно прикусывать пальцами, как соломинку для коктейлей.

Но… что-то не так с этой рукой.

И часы на ней почему-то тоже вызывают неприятное покалывание в груди.

— Зай? — слышу окрик Бармаглота.

Моргаю, как будто у моего личного факира закончилась мелодия для змеиной трубки, и я избавилась от наваждения.

Блокирую телефон, бросаю его в карман и иду к Бармаглоту и стоящему рядом с ним мужчине.

Нас заводят внутрь.

На полу — каменная крошка, доски, битая плитка со стен.

Сразу видно, что тут сменился не один десяток владельцев и каждый пытался что-то переделать под себя. А по факту — просто уродовал первозданную красоту. Почему-то уверена, что когда-то на стенах и потолке была красивая, пусть и простая лепнина, от которой сейчас остались только смутные намеки в виде плохо заштукатуренных «горбов».

— Проводка повреждена, — говорит риелтор, когда Бармаглот пытается одолеть выключатель. — Но все остальные коммуникации подведены и работают.

— Все равно все на хрен переделывать с нуля, — скептически бросает Миллер. — Все же сгнило к чертям.

Мужчина глупо улыбается и согласно кивает. Мол, подловили, чего уж выкручиваться.

Я же знаю, чья это рука.

Мысль носится по моей голове, словно запущенный в игральном автомате стальной шарик — пытается зацепиться за каждую преграду, сделать «галочку» и вернуться к цели.

Такие же руки.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Такие же почти одинаковые по размеру указательный, средний и безымянный пальцы.

Такие же часы.

Я спотыкаюсь обо что-то, теряю равновесие и едва не падаю.

Рука Бармаглота, как маленькую, вовремя ловит за шиворот и притягивает к себе.

— Зай, под ноги смотри, — говорит строго, и тут же снова возвращается к разговору с риелтором.

Мое подсознание все-таки подавляет голос разума.

Как еще объяснить, что я, пообещав себе не брать телефон, тянусь за ним уже через минуту и снова нахожу в ленте ту проклятую фотографию.