— Что? Ради всего!.. Алиса, будь хотя бы раз в жизни честной с собой! И со мной!

Ты хочешь честности, мой любимый бывший? Хочешь правды?!

— Тогда из кафе, когда сбежала от тебя. Я поехала к Танян. Просто хотела попросить ее быть с тобой заботливой, и чтобы она не волновалась, что я влезу между вами. И, знаешь, что? Она ни слова не сказала, что все это — просто игра. Она напивалась, потому что знала, ты встречаешься со мной — и мы можем помириться. Если все так, как ты говоришь — почему не рассказала правду и не заставила вернуться к тебе?

Андрей вздыхает.

И снова длинная пауза, которая начинает сводить меня с ума.

— Я говорю тебе правду сейчас, — наконец, нарушает молчание мой Март. — Я никогда бы даже не посмотрел в ее сторону. Потому что всегда смотрел только на тебя. Почему она не сказала правду… Наверное, тебе лучше спросить об этом у нее самой.

На самом деле, я знаю ответ.

Он мне не нравится, но я его знаю, потому что мы с Танян выросли на глазах друг у друга, и я прекрасно помню, как она рыдала, когда убивалась за своим Виноградовым. В их первые ссоры, конечно, когда любовь была еще острой и сильной, и все казалось слишком болезненным. Я помню тот ее взгляд, когда смотрела на меня.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она же правда рыдала из-за того, что ничего не могла поделать.

Знала, что Андрей со мной — и сидела в своем углу с разбитым сердцем, потому что…

Как и я.

Тоже его любила.

— Зай? Ты почему…

Я не успеваю перестроится (или какая-то часть меня делает это нарочно?) и упускаю момент, когда дверь в комнату открывается — и на пороге стоит Бармаглот.

В классике — черный костюм по фигуре, белая рубашка, модные туфли.

Как всегда — подчеркнуто без галстука.

Сначала хмурится, когда понимает, что реву, потом делает шаг через порог.

Застывает, глядя на меня снизу-вверх. Как будто собирается улыбнуться.

— Лисица, пожалуйста, я же знаю, что ты меня любишь, — говорит Андрей. — Хватит от меня бегать. Самой не надоело?

Я молчу, но в голове крутится: «Видеть невесту в платье до свадьбы — плохая примета».

— Алиса? Не молчи…

Бармаглот закрывает дверь, берет телефон с туалетного столика, выключает его и протягивает мне. Нарочно так, чтобы мы даже случайно не притронулись друг к другу пальцами.

— Тебе очень идет, Зай, — говорит, глядя прямо мне в глаза.

— Ты о платье? — не могу придумать ничего лучше в ответ.

— Я о том, что у тебя на лице.

Кивает, показывая на всю меня.

Не помню, чтобы я плакала, но щеки мокрые. И на перчатках добавляется новых пятен.

— Зай, я не очень разбираюсь в женских фокусах и причудах, но даже я понимаю, что счастливая невеста должна выглядеть немного иначе.

Хочу сказать, что это просто паника.

Что так бывает перед ответственным шагом. Что перед тем, как подать документы, я ревела целую ночь, потому что не была уверена, что поступаю правильно.

Но если я скажу это, значит, снова его обману.

— Этот тот малахольный? — спрашивает Бармаглот.

Утвердительно махаю головой.

— Хочешь к нему, Зай?

Мне кажется, что все это — просто дурной сон. Адская драма, в которой какой-то шутник отрезал хороший конец, и все это кино закончится ничем. Длинным многоточием, где я буду идти вдаль, пачкая роскошное свадебное платье в лужах под грустную песню Элвиса.

— Зай?

— Я не знаю, — это единственный честный ответ, который я готова сейчас дать.

Действительно честный, потому что таких дров, как наломала я, не ломал еще никто.

Я, кажется, действительно люблю Марта, но быть с ним снова? К чему это приведет? Через пару месяцев мы снова взорвемся на какой-то ерунде, разбежимся и наше персональное колесо фортуны провернется снова?

Выйти замуж за мужчину, которого не люблю так, как должна бы любить? Надеяться, что наш брак спасет хороший секс? Что для счастья мне будет достаточно одной только заботы и крепкого плеча? Может быть, если бы мне было тридцать или сорок, я бы даже не раздумывала, но в двадцать четыре…

— Зай, прости, но я с тобой уже правда заебался. — Мне кажется, он никогда не говорил ничего подобного, даже когда очень злился. А сейчас голос спокойный, отстраненный.

Он режет что-то во мне.

В тот момент, когда испуганно делаю шаг вперед, Бармаглот мотает головой.

И от того, что между нами что-то очень болезненно рвется, у меня закладывает уши.

— Не надо, Зай. Я твоими играми сыт по горло.

— Мне просто… — Глотаю панику. — Марик, мне нужно немного времени, чтобы все…

— Ни хуя тебе не нужно, Зай, — жестко обрубает он. — Ты же знаешь.

Я снова пытаюсь подойти к нему, но на этот раз он просто открывает дверь, и я вижу свою испуганную мать за его спиной.

— Машину оставь себе, — коротко чеканит Марк Миллер, и я не могу назвать его иначе, потому что этого сухого и безэмоционального мужчину просто не знаю. Кто он? Проедет и не оглянется. — Я пришлю к тебе посредника, решим, как передать тебе кондитерку и всю эту поеботу. Мне оно на хер не впало.

— Алиса, что происходит? — пытается встрять мама.

— Бармаглот, я все объясню, — все еще пытаюсь что-то доказать.

Господи, что? Что мне ему говорить?!

Что для таких, как я, в словаре нет достаточно мерзкого и гадкого слова?

Или что я просто очень сильно ошиблась?

— Тебе пора взрослеть, Зай. Так что костыль в моем лице тебе больше не понадобится.

— Что? — не понимаю.

— Не звони, не пиши, не приезжай. Так понятнее?

Мотаю головой — нет, нет и нет!

— А самое смешное, Зай, — он горько и жестко улыбается, — я же сказал, что люблю тебя, а ты, блядь, даже не услышала. Ты, блядь, даже не услышала, как сорокалетний долбоеб сказал, что любит тебя, мелкую занозу в его жопе.

Он сказал, что любит?

Когда?!

— И, Зай, — он еще раз смотрит на меня с ног до головы, — платье тебе правда идет. Надеюсь, пригодится.

А потом, пока я пытаюсь собрать то, что разваливается прямо у меня в руках, начинается немое кино.

Бармаглот поворачивается боком.

Потом спиной.

Потом делает шаг от меня.

Расстояние между нами растет.

Моя мать пытается что-то сказать, но он проходит мимо, как будто ее вообще не существует.

Так много шагов.

Между нами уже целая пропасть.

Я подбираю проклятые тяжелые юбки.

— Марик!!! — ору, срывая голос, пытаясь его догнать.

Путаюсь в юбках.

Падаю, ударяясь плечом о стену.

— Мам, пожалуйста, мам! — отбиваюсь от ее попыток меня обнять. — Останови его, мам! Останови, пожалуйста, мам! Мам!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Тяжелая пощечина отрезвляет лучше нашатыря.

Сначала темнеет в голове, и в эти несколько секунд оператор выключает свет и меняет пленку, и я не слышу, и не вижу вообще ничего.

Потом экран мельтешит, идет разноцветными полосами и начинается другое кино.

Я обхватываю себя за плечи, пытаюсь сделать сама не знаю что — ползти, бежать на коленях?

— Хватит, Алиса! — кричит мать. — Слышишь?! Хватит! Остановись хотя бы раз. Не разрушай хоть что-нибудь. Хотя бы на это способна?!

— Догони его, мам, — умоляю я.

Мне так страшно.

Никогда-никогда, даже в детстве, мне не было так страшно.

Мой песочный замок сбивает тяжелыми волнами шторма, который я сама же и раскачала.

— Алиса! — Мать падает передо мной на колени, берет за запястья и трясет руки, словно это поможет меня вразумить. — Отпусти его. Дай. Ему. Уйти.

— Нет, — мотаю головой. — Нет!

— Пусть уходит, Алиса. — Мать перестает меня трясти, обхватывает ладонями за щеки и ждет, пока я сфокусирую внимание на ее глазах. — Ты не сделаешь его счастливым, Алиса. Не ты. Ты… просто не умеешь любить.