Если бы она сказала, что я просто бессердечная бездушная тварь — это было бы намного легче.

Я не умею любить.

Это — правда.

И жить в мире, где мой злой большой Бармаглот больше никогда не ответит на мой звонок — тоже.

— Алиса, солнышко, тебе нужно поесть.

Кто-то трясет меня за плечо.

Одергиваюсь, сильнее натягиваю одеяло, почти до самого подбородка.

Достаю из-под подушки телефон, моргаю, чтобы навести резкость на экран. Я столько плачу в последние дни, что даже глаза открывать больно.

Нет никаких сообщений. Нет пропущенных звонков. Все мои отчаянные мольбы ответить, прислать хотя бы точку — не прочитаны.

— Алиса, хотя бы бульон, — упрашивает мать и пытается стащить с меня одеяло.

— Мам, Бармаглот звонил?

Она тяжело вздыхает, говорит, что зайдет попозже и выходит, осторожно, почти беззвучно, закрыв за собой дверь.

Я перезагружаю телефон.

Бросаю взгляд на дату и не могу поверить, что с того ужасно дня прошла почти неделя.

Как я жила это время? На успокоительных, на таких дозах всяких маминых травяных сборов, что иногда теряла грань, за которой сон превращался в реальность.

Ничего не меняется — чудесным образом не появляются ни звонки, ни сообщения.

Он правда ушел?

Он действительно больше никогда не ответит?

Я больше не его любимая Зая?

Обхватываю подушку двумя руками, зарываюсь в нее лицом и снова плачу. Уже почти нечем, но соленые слезы все равно щиплют веки.

Он сказал, что люби меня.

Не помню точно, на какой из дней своего воя я очень четко вспомнила тот вечер, когда он звонил и спрашивал, почему я не дома. Вспомнила так, будто этот разговор был минуту назад, и еще не остыл телефон. Я сказала, что он сдурел. А он сказал: «И я тебя люблю, Зай».

А я даже не услышала, потому что очень торопилась вернуться в кафе, где меня ждал другой мужчина.

Господи.

«Пожалуйста, просто поговори со мной», — набираю дрожащими руками.

Отправляю. Может быть, на этот раз все получится?

Я так часто удаляла его и блокировала его номер, порой даже на месяцы. Может, мой Бармаглот уже перестал злиться, и как раз в эту минуту читает мои попытки до него докричаться?

Ничего, снова просто отправка.

«Я вспомнила, когда ты признался в любви, Бармаглотище! Ты должен это повторить, слышишь?!»

Я пишу это с требующей интонацией.

И слезы градом лупят по экрану, превращая электронные чернила в размытые кляксы.

«Я так жалею обо всем, Марик…»

За пару дней до свадьбы он как бы невзначай спросил, почему я больше так его не называю, а я сказала, что называть двухметрового качка Мариком — это кощунство.

И даже не подумала, что называть меня Заей — тоже не совсем «по уму».

«Мне не нужна твоя машина, и пальцем к ней не притронусь!» — пишу с целой кучей гневных смайликов.

«Может, ты просто покричишь на меня? Я буду слушать и молчать».

На телефоне всплывает входящее сообщение, и пока мое сердце чуть не разрывается от радости, я пытаюсь нащупать взглядом имя абонента.

Это какой-то спам.

Я обессиленно сползаю с кровати, сверчиваюсь улиткой и громко реву.

Мама заходит в комнату, приобнимает меня за плечи и кое-как уводит на кухню.

Заворачивает мои плечи в плед, говорит, что все будет хорошо и, как маленькую, кормит с ложечки теплым куриным бульоном с гренками.

— Мне теперь всегда будет так больно, мам?

— Нет, солнышко. — Она дает мне еще ложку бульона, но я отворачиваюсь и тихонько переползаю к ней, чтобы положить голову на колени. Мама гладит меня по волосам, и внутри меня созревает новая порция тихих горьких слез. — Не сразу, но станет легче.

— Можно я усну, а ты разбудишь меня, когда уже будет легче?

Она вздыхает и плотнее накрывает пледом мои дрожащие плечи.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я провожу в добровольном затворничестве несколько недель.

Ни с кем не разговариваю. Никому не пишу.

Пытаюсь читать, но это все равно что ковырять свежую рану — какую бы проклятую книжку я не взяла, даже триллер про маньяка, там все равно есть любовь. И хэппи-энд в конце. Счастливый конец есть даже в книгах, где в конце все умирают, но только не в истории моей жизни.

И мне даже некого в этом винить, потому что во всем случившемся виновата только я.

Когда, наконец, беру себя в руки, одеваюсь и вожусь в коридоре, пытаясь найти свои любимые кеды, на глаза попадается записка на тумбе, «прижатая» ключом-брелоком от машины.

От машины.

В записке каллиграфическим маминым почерком написано, что ключи привез какой-то мужчина, сказал, что машину оставил на охраняемой стоянке.

Мама так хорошо завуалировала этим «кем-то» водителя Бармаглота.

Я перекладываю ключи из ладони в ладонь и делаю громадное усилие, чтобы не расклеиться снова.

Сейчас кажется, что это было в прошлой жизни.

Если я буду ездить на этой машине — это будет нормально?

Не помню в каком фильме, но герой сказал что-то вроде, что ему хочется есть ту же еду, которую ела героиня, потому что тогда кажется, будто они ели это вместе, как парочка.

Если я буду ездить на машине, которую подарил Марик — будет считаться, что мы все еще хотя бы как-то, но не разорвали нашу связь?

Мне нужно поехать в кондитерскую, потому что человек — женщина, по голосу — на которого Бармаглот переложил свою часть «вклада» в проект, уже оборвала мне телефон, пытаясь выйти на связь и заставить меня встретиться.

Машина, ярко-желтый «Рендж Ровер», сразу бросается в глаза среди обычных серых и черных машины. Марк громко смеялся, когда я сразу сказала, что не буду ездить на черном гробу, и что если он не согласен на перекраску в желтый, я сделаю это сама — гуашью из магазина школьных товаров.

Он сказал, что хрен мне, а не желтый гроб.

Но вот же — моя большая и совсем не женская, но все-таки ярко-желтая машинка с огромными колесами и квадратной мордой старого боевого танка.

«Дашь порулить?» — всплывает в памяти насмешливый бас Бармаглота.

Сердце сжимается до боли в плече. Как будто у меня в мои двадцать четыре вот-вот случится сердечный приступ.

Заправлен полный бак. Все документы лежат на соседнем сиденье.

Есть карта заправки на год и техобслуживание.

Если бы сожаление убивало, я бы давно сгнила в собственной постели, но, видимо, у судьбы для таких как я нет столь легкой участи. Она хочет ловить нас на крючок, подсекать и наблюдать, как пытаемся спрыгнуть.

Я медленно выруливаю со стоянки на дорогу. Глядя во все глаза, как учил Бармаглот.

Пользуясь всеми зеркалами по назначению, а не чтобы строить рожи.

И только на светофоре замечаю, что, как всегда, забыла пристегнуться.

— Ты, Алиска, — шмыгаю носом и ору от злости, когда не получается справиться с этими проклятыми ремнями, — если не перестанешь реветь, то превратишься в очень некрасивый труп в очень красивом желтом гробике.

В кондитерской, куда приезжаю своим безопасным, но черепашьим ходом, только через час, меня уже ждет женщина — лет тридцати с небольшим, с простой стрижкой на коротких волосах, минимум косметики, но красивыми часами явно не за три копейки.

Она замечает, как лавирую между рабочими, который занимаются монтажом оборудования и технической кухни, машет рукой и, когда подхожу, успеваю услышать ее торопливое:

— Она уже приехала, Марк, созвонимся позже.

Марк? Мой Марк? Или какой-то другой?

— Это был Марк Миллер? — очень грубо тычу пальцем в сторону ее телефона.

Внутри что-то вскипает.

Обида? Негодование? Злость бессилия?

А что ты хотела, Алиса? То, что он вычеркнул тебя из своей жизни совсем не означает, что он стал невидим и недоступен для всех остальных женщин. Свободных, умных, без фокусов и с четкой жизненной позицией. Тех, которые не успели натворить столько глупостей, чтобы схлопотать полный игнор у самого терпеливого в мире мужчины.