Но, когда мать пытается забрать ее у меня, чтобы вынести на стол мужчинам, я успеваю взять «блюдо» и отодвинуться.

— Мам, я сама.

— Алиса, ну кому от этого будет лучше?! Что ты пытаешься доказать? Марк ушел, все. У вас не получилось. Вы слишком разные. И разница в возрасте все равно имеет значение.

Я поправляю выбившиеся из пучка волосы. Алкоголь ударяет в голову, потому что я даже не могу вспомнить, когда ела в последний раз — возможно, пару бутербродов на завтрак? Меня немного ведет, но я все равно никому не отдам эту проклятую доску.

В конце концов, мать сдается и просто разводит руками.

На ступеньках приходится затормозить, чтобы не улететь носом вниз, но все-таки спускаюсь без приключений. До беседки всего пара десятков шагов, но я немного тяну время, чтобы успокоится и выдохнуть.

Я просто покажу, что ничего страшного не случится, если мы еще раз пересечемся.

И что мне хватит сил быть, наконец, взрослой.

— Алиса? — Папа хмурится, но дает поцеловать себя в щеку. Принюхивается. — Не понял?

— Па, это сердечные капли, — пытаюсь улыбнуться.

Бармаглот сидит как раз напротив. Я не смотрела на него, но среди всех мужчин он — самый большой. В хорошем смысле этого слова. Потому что высоченный, с ручищамми, татухами и этой проклятой челкой, которая так сильно ему идет.

— Так, за руль не сядешь, — отчеканивает отец. — Или права сам отберу.

— Какой руль, па, — целую его в щеку, отбираю сигарету и уверенно тушу в пепельнице, уже и без того полной окурков. — Ты обещал завязывать.

— Пришла отца учить щи варить, — ворчит он. — В дом иди.

Мне очень хочется посмотреть на Марика.

Это же так просто — поднять голову, поймать его взгляд, убедиться, что он тоже ищет мой.

Дать понять, что я здесь, рядом. Что он нужен мне. Что хочу его как ненормальная.

Чего уж проще? У Алисы это всегда получалось — доводить его до белого каления, дразнить, распалять. Все было так просто, так почему же сейчас у меня дрожат колени, как у маленькой?

— Не кури больше, па, — снова целую его в щеку и, пока еще есть силы держаться, ухожу, так и не посмотрев на Бармаглота.

Ему все равно.

У него же есть целое Солнце — и обогреет, и отсосет, наверняка, как он любит.

Я, конечно, не могу уснуть. Ни холодный душ, после которого из меня почти выходит весь алкоголь, ни чашка чая с булочками не помогают.

Валяюсь в кровати, кручусь бубликом, еще надеясь найти какое-то волшебное место, где смогу уснуть, но это бессмысленно.

Когда часы на экране телефона показывают середину ночи, набрасываю на плечи одеяло и потихоньку спускаюсь вниз. Помню, где мамина заначка с коньком, но в чашку наливаю всего на пару глотков. Краду со стола папины сигареты и, выйдя на улицу, устраиваюсь прямо на крыльце, свернув одеяло вокруг себя наподобие кокона.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Иногда в жизни бывают моменты, когда нужны сорок градусов и пара затяжек.

Просто чтобы на языке и в желудке горечи было больше, чем в душе.

Когда заканчивается первая сигарета, дверь за моей спиной открывается.

Я знаю, что это Бармаглот. Просто чувствую кожей, на которой, кажется, его прикосновения отпечатались уже на всю жизнь.

И, как бы сильно мне не хотелось верить, что он нарочно поджидал меня здесь, голос разума, который я, наконец, начинаю учиться слушать, говорит, что это просто совпадение.

Он молча садится рядом, но ниже на одну ступеньку, как будто ему неприятна сама мысль чтобы посмотреть на меня. Даже случайно.

На улице холодно, но он — без футболки и в простых серых штанах с логотипом пантеры.

Молча достает сигареты, тоже закуривает.

Я прикусываю фильтр, потому что желание дотронуться до этой широкой спины такое невероятно огромное, что мой мозг вот-вот отключится.

— Давно куришь? — спрашивает, ожидаемо, не поворачивая головы.

«Почему не «Зай»? — орет моя Сумасшедшая, но я наглоталась достаточно табачной отравы, чтобы держать ее под контролем.

— Минут пятнадцать, — говорю почти шепотом.

Голос где-то там все же трескается.

— Тогда еще не поздно завязать, — сухо продолжает Бармаглот. — Тебе это дерьмо не нужно, Алиса. Радости в жизни точно не прибавит.

— Спасибо, папочка, — не могу удержаться от колкости в ответ.

Он безразлично передергивает своими здоровенными плечищами.

Когда-то на них были следи от моих ногтей. Когда-то я вытребовала с него обещание, что будет ходить только так, с моими метками на коже, чтобы ни одна женщина больше к нему не притронулась.

— Не за что, доченька, — отвечает он, и я в последний момент успеваю одернуть руку, чтобы не притронуться к татуированным воронам у него на левом плече. — Я домой, подвезти? Кто-то потом пригонит «Ровер».

— Домой? Сейчас?

«Твое Солнце, наконец, прислало достаточное количество порно селфи-роликов?»

— Все равно хрен усну.

Я соглашаюсь.

Конечно, я соглашаюсь.

Это же целый час в одной машине.

Господи, целый час просто рядом.

Даже если мы не скажем друг другу ни слова.

На сборы мне нужно минут десять.

Я же приехала, в чем была. Только забегаю в ванну, чтобы полотенцем подсушить еще влажные после душа волосы.

Пишу маме записку, что поехала домой и как-то трусливо не дописываю, с кем. Когда утром станет понятно, что Бармаглота тоже нет, а мой «Ровер» стоит во дворе, вопросы пропадут сами собой.

Когда выхожу, Марик уже сидит в машине — «Гелендваген» и правда его, и как только я сажусь на соседнее с водителем сиденье, и мой взгляд падает на его лежащие на руле пальцы, заледеневшее от боли сердце начинает слишком стремительно оттаивать.

Ему правда идет эта машина. Не знаю, будет ли правильно так говорить, но есть вещи, созданные друг для друга. Даже если они придуманы в разных концах вселенной.

Бармаглоту идет этот немецкий «полутанк».

И эта спортивная толстовка.

И косая челка.

И плечо, которое торчит из ворота, которое хочется прикусить зубами. Сильно, чтобы на смуглой коже остался след. Чтобы никакое Солнышко не думало, что оно имеет право на этого мужика.

Ну и что, что я — эгоистка? Я не верю в высокую философию о том, что если любишь человека, то желаешь ему счастья, даже если он счастлив с другим. Я хочу, чтобы мой Бармаглот был счастлив со мной.

Только не знаю, как сказать ему об этом, потому что даже сейчас, когда она ждет, пока я поудобнее устроюсь в кресле, даже не смотрит в мою сторону. Как будто я просто случайный, подобранный на дороге пассажир. Раньше он бы уже сто раз сожрал меня глазами.

Когда заводит мотор, все-таки поворачивается в мою сторону и я, глупо улыбаясь, тянусь к ремню безопасности. Дрожащими пальцами пристегиваюсь.

На темной трассе, когда дом остается позади, снова начинается дождь: мелкий, ненавязчивый, зудит монотонными каплями по лобовому стеклу. Шелест «дворников» навевает мысли о тех весенних вечерах, когда Бармаглот заезжал за мной после работы — и мы ехали в ресторан, а потом катались по городу, заедая шедевры кулинарного искусства картошкой-фри и запивая сладкой «колой». Я говорила, что, если мы и дальше будем так же кататься, моя задница перестанет помещаться в его машину, а Бармаглот очень сексуально усмехался и, когда приезжали домой, жестким сексом вышибал из меня все лишние калории.

— Это солярий, — первым нарушает молчание Бармаглот. — Работы до хуя. Но я бы рванул на недельку куда-то на острова.

Мне хочется сказать, что я бы тоже хотела на острова. Вместе с ним: валяться под пальмами совершенно голыми, пить кокосовое молоко прямо из ореха и читать друг другу книги про джедаев и ситхов.

Но вместо этого просто киваю, как болванчик.

Господи, я же раньше могла нести всякую чушь, флиртовать, провоцировать, делать то, что явно заслуживало звания «безбашеной стервы», а сейчас как язык в одном месте застрял — ни слова ни сказать, ни даже звука.