Потому что это голос моего Бармаглота — я бы узнала его, даже если бы Марк говорил шепотом. У него низкий голос, очень уверенный, очень мужской.

Мурашки рассыпаются по коже огненными искрами, когда он негромко хрипло смеется в ответ на какие-то слова отца.

— Солнышко, я… — Мать, кажется, понимает причину моей внезапной паузы.

— Марик там, — говорю я. Нет смысла спрашивать — я все сама слышу.

— Алиса, он приехал буквально на полчаса, — шепотом отвечает она. — Просто…

— Я привезу сухарики, мам.

— Алиса, не надо!

Я не хочу ее слушать. Не хочу думать. Не хочу делать как правильно.

Я просто очень-очень хочу его увидеть. Даже если он и правда приехал на полчаса, и мы столкнемся на одну секунду, разминувшись на дороге. Пусть так. Пусть хотя бы так.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Впервые в жизни я бросаю всю посуду на кухне, не убираю вообще ничего, только проверяю, выключила ли плиту и перекрыла ли краны. Хватаю сухарики, которые готовила для себя, выбегаю из квартиры, прыгаю в машину и только когда выруливаю на дорогу понимаю, что не переоделась, и на мне до сих пор мой домашний желтый спортивный костюм, носки с принтом из брокколи и тапочки.

И на голове — домашний неаккуратный пучок.

Я никогда не ездила так быстро, как в этот раз. За городом выжимаю такую скорость, что сердце дико грохочет в груди. Не страшно не капли, просто я не знаю, что буду делать, если мы с Бармаглотом разминемся. Поеду к нему домой? Чтобы… что? Наткнуться там на его новую «Заю»?

Или, может, он приехал… вместе с ней?

У меня больно и колко сжимается сердце.

Нет, конечно нет. Это же мужские посиделки, у них свой кодекс — никаких женщин, кроме хозяйки дома, потому что она угощает, и дочери, потому что она на подхвате. Не помню, чтобы кто-то когда-то нарушал это правило.

Когда подъезжаю к дому, на улице уже темно и снова пахнет дождем. Осень в этом году какая-то как назло депрессивная: седая, дождливая и холодная. Сырость пробирает глубоко, до самых костей.

Я кое-как поправляю волосы, стряхиваю пятна муки с одежды и выхожу.

Во дворе нет знакомого мне внедорожникак Марка.

Но есть новенький черный «Гелендваген». Бармаглот не говорил, что собирается менять машину, но я бы не удивилась, потому что даже сейчас легко могу представить его за рулем этого монстра. Наверняка то еще вышибающее дух зрелище.

Из беседки слышна музыка — что-то мужское, от чего хочется приложить ладонь ко лбу и удрученно покачать головой.

В доме свет горит только на первом этаже.

Никого не видно, только как будто из-за дома тянет дымом.

Там, где у нас поленница.

Там, где Бармаглот меня впервые поцеловал. И где он первый раз стал «Мариком».

Он стоит в полоборота. В одной руке — сигарета, другой прижимает к уху телефон.

Привычного маленького хвостика волос уже нет — просто сбритый почти под ноль затылок и длинная косая челка низко падает на глаза.

На нем какой-то мешковатый свитер, похожий на те, в которых качки ходят в спортзал. Ворот неприлично широкий — его как будто вообще нет — и сполз с плеча.

Клыкастые черепа демонов на его смуглой коже смотрят на меня как будто с презрением. Или с насмешкой?

«Ты загорел, Бармаглот. Возил свою новую женщину на пляж под пальмы? А у меня даже маникюра нет и прическа старая…»

Он как будто слышит мой внутренний монолог и немного поворачивает голову.

Глаз за челкой почти не видно.

И тлеющий кончик сигареты как-то дьявольски подсвечивает его лицо, очерчивая острые контуры и грани.

— Привет, — еле-еле выдавливаю из себя. Между нами пара метров, а как будто выжженная пустошь. — Загар… тебе очень идет.

— Привет, Алиса, — без улыбки отвечает он. Потом показывает на телефон и добавляет: — Я немного занят. Важный разговор.

— Да-да, — пячусь спиной назад, чуть не падая. — Прости, я не хотела… не знала… Прости…

Захожу за дом, прижимаюсь лбом к холодной каменной стене и проклинаю себя за то, что приехала.

Даже тротуарная плитка под ногами больше радовалась моему появлению, чем Бармаглот.

Несколько минут во мне перетаскивают канал два совершенно противоположных чувства. С одной стороны, хочется поскорее прыгнуть в машину и умчаться подальше, чтобы потратить остаток жизни на стирание этой минутной встречи из памяти. С другой — та Алиса, которая когда-то умела послать его, если позволял себе лишнего, снова напоминает о себе и требует вернуться, врезать по роже и сказать, что он мудак и козел. Просто так.

И пока я играю в Билли Миллигана[1] и пытаюсь успокоить обоих, отчетливо слышу, как Бармаглот говорит кому-то в трубку:

— Сегодня не приеду… Сорян, солнце.

Солнце?

Мое сердце сжимается от боли.

Мозг стучит в набат и требует поскорее уносить ноги, пока еще я жива, пока пациента еще можно спасти. А чертово упрямство злым ядовитым голосом шепчет: «Что еще за «солнце»? Кто его новое «солнце»?

— Но голая фотка зачет, — хрипло посмеивается Бармаглот. — Ну… Ты всегда можешь попытаться еще, когда я был против?

Это звучит как разговор взрослого содержания.

Это звучит так, что мое сердце медленно и неумолимо покрывается ледяной коркой с шипами внутрь. Болит так сильно, что ноет плечо.

Это и есть его «важный разговор»?

Это что-то важнее меня?

Он смеется тем самым низким грудным смехом, от которого у меня всегда тянуло между ног и хотелось выпрыгивать из одежды даже если мы просто стояли в машине на светофоре и слушали по радио выдержки и стендап-шоу.

Только теперь этот смех не мне. Не для меня.

Я потихоньку, опираясь рукой на стену, словно раненый с поля боя, уползаю в сторону крыльца, а оттуда — в дом, где на кухне вовсю возится мама. Она так перепугалась со своими канапе, что даже не сразу меня замечает. Только когда ставлю рядом коробку с сухариками, вскидывает голову и смотрит так, словно увидела призрака.

— Алиса? Откуда ты?..

— Привезла сухарики, — шмыгаю носом и, чтобы не упасть, обеими руками упираюсь в стол. — Мам, я бы что-то выпила. Есть?

Она молча и ничего не спрашивая, ставит на стол чашку, достает откуда-то бутылку «Хенесси», наливает и протягивает мне.

Впервые в жизни я выпиваю сорокаградусный алкоголь в несколько непрерывных глотков. Горло обжигает, щеки и язык мгновенно немеют. Отталкиваю руку матери с кусочком ветчины.

— Алиса…

Я наливаю еще, снова выпиваю, практически не морщась, но на этот раз слезы градом из глаз.

— Все-все, хватит. — Мама успевает притормозить мой острый приступ алкоголизма, и я со всего размаху опускаю задницу на стул. — Я же говорила, чтобы ты не приезжала.

Она говорила.

Все мои внутренние голоса говорили.

Кроме того единственного, который сказал, что если я не приеду, то буду жалеть об этом всю свою жизнь, потому что, когда Бармаглот меня увидит, то обязательно вспомнит, как хорошо нам было.

— Мам, он даже не улыбнулся, — говорю я, хоть говорить об этом с ней — не самая лучшая идея. Но не говорить же мне с пустой, пахнущей коньяком чашкой. — Он просто сделал вид, что я какое-то… чучело. Что я есть, что меня нет — никаких совсем эмоций для Алисы.

А про себя добавляю, что Бармаглот первый раз не назвал меня Заей.

Конечно, зачем ему Зая, если теперь у него Солнце.

— Поможешь сделать канапе? — Мама, не дожидаясь ответа, подставляет тарелки с нарезкой, шпажки. — Чаю сделать? Голодная? Солнышко, тебя же сейчас…

— Не называй меня солнышком! — злюсь я.

Беру шпажку, быстро нанизываю все, что попадается под руку.

Потом еще одну и еще, пока не получается целая собранная доска.