— Правда? Мы ведь придем сюда еще раз? — с восторженной улыбкой спросила Миша.

«Мы. Она сказала «Мы», словно мы были вместе. И я только что сам сказал «Мы». Я смотрел на Мишу и хотел, чтобы она и я, действительно, превратились в «Нас», но не мог сказать ей о своей неожиданной любви: она не могла понять меня — я был для нее никем, всего лишь знакомым. Эта юная девушка не воспринимала меня всерьез, не принимала как мужчину.

— Кто мы, Миша? — вдруг вырвалось у меня.

Она растеряно улыбнулась.

— Как кто? Друзья, конечно, — ответила она.

Чтобы скрыть горечь, наполнившую меня, и не смотреть на объект своих страданий, я уставился на алтарь: видеть Мишу в эти минуты я не мог. Просто не мог.

— Да, ты права, — спокойно сказал ей я. — И мы обязательно придем сюда еще раз, но сейчас мне нужно идти.

— Но я думала, что мы еще поболтаем, — удивленно сказала Миша, не отпуская мою руку и не давая мне встать со скамьи.

Впервые за этот день, я почувствовал на нее досаду: мне необходимо было уйти, чтобы разобраться в себе. Мне было невыносимо сидеть рядом с ней, когда она так прямо объявила о том, что мы были только друзьями. Я любил ее, но мне было неприятно оттого, что я понял свои чувства к ней. Однако покинуть ее таким грубым образом я не мог, поэтому лишь фальшиво улыбнулся.

— Хорошо. О чем ты хочешь поговорить? — спросил я: мне помогло мое природное хладнокровие, и я поражался тому, как мог быть так спокоен после того, что понял мою любовь к Мише.

— Ты играешь на каком-нибудь музыкальном инструменте? — просияв, спросила она.

Я даже усмехнулся от ее нелепого вопроса: и ради этого она не давала мне уйти!

— Да, на никельхарпе, — все же ответил я, откинувшись на спинку деревянной скамьи.

— Первый раз о таком слышу. Что это за инструмент?

— Шведский народный инструмент, похож на скрипку, но это не совсем скрипка, — очень просто объяснил я, так как видел, что Миша и представления не имела, о чем я говорил. — Это смычковый инструмент, и я долго учился играть на нем. Также я довольно сносно играю на виолончели.

— Как классно! И все?

— Думаешь, этого мало?

— Нет, но… — Миша смутилась. — Ты прожил столько лет, и я подумала… И часто ты играешь?

— Как сказать. Когда есть желание и вдохновение.

— Ты сыграешь мне?

Глаза Миши выражали такое умильное восхищение, что, если бы она сказала: «Сними штаны и ходи так по улице», я бы так и сделал. Но моих инструментов здесь, в Оксфорде, не было, и я должен был огорчить Мишу отказом.

— Извини, но нет: моя душа осталась в Швеции.

— Твоя душа? — Она удивленно рассмеялась. — Почему душа?

— Потому что только мои инструменты могут передать то, что я чувствую, — серьезно ответил на это я.

— Значит, все твои чувства спрятаны в них? Теперь-то я поняла, почему ты такой бесчувственный, и почему от тебя не дождешься никаких эмоций! — Миша победно улыбнулась.

Слова Миши задели меня за живое: это я бесчувственный? Да если бы она только знала о том, что происходило в моей душе, и как тяжело мне было даже просто сидеть рядом с ней! Но я понимал, что Миша сказала это не со зла: ее эмоциональность не позволяла ей считать меня таким, какой была она сама.

— Как и от тебя хоть одной трезвой мысли, — тоже шутливо сказал я.

Ее улыбка погасла. В глазах девушки проблеснула обида.

— Извини, но мы друзья, а друзья всегда прямо указывают на недостатки друг друга, — мягко сказал я, желая загладить свои грубые слова.

— Не стоит извиняться: я прекрасно понимаю, кем выгляжу в твоих глазах. Ты прав: в моей голове гуляет ветер. Знаешь, не обращай внимания на мою реакцию на твои оскорбления — это обидно, но это правда, а ты ведь сам сказал: на правду не обижаются, — серьезно сказала Миша и вновь улыбнулась.

— Это было не оскорбление, а ответный выпад, — объяснил я.

— Ну да, мы же не разговариваем, а фехтованием занимаемся. — Она посерьезнела.

— Почему ты обижаешься, когда я говорю тебе то же, что ты мне? Думаешь, мне приятно по сто раз в день слышать о том, что я — бесчувственная льдина?

— Не льдина, а айсберг. — Миша наморщила носик. — Ну, хорошо, извини меня.

— Прозвучало как одолжение, — усмехнулся я. — Но не будем об этом. Ты сама играешь на чем-нибудь?

— О да! — Она воодушевилась.

— Дай угадаю: на гитаре? — предположил я, но Миша отрицательно покачала головой. — На скрипке? На контрабасе?

— Я? На контрабасе? Да он больше меня! — тихо рассмеялась Миша. — Я его даже не обхвачу!

— Тогда, возможно, на арфе?

— Арфа — это так банально! Я виртуозно играю на другом!

— На чем?

— На нервах, и, в данный момент, на твоих.

Я усмехнулся: Миша сказала это с таким воодушевленным видом, словно гордилась этим умением.

— У тебя талант, конечно, — только и мог ответить на это я.

— Да, но ни на чем другом я играть не имею, и мне стыдно за это. Я считаю, что инструменты, которые мы выбираем, отражают наш внутренний мир, а значит, я совсем пустая. Мсцислав пытался научить меня играть на гитаре, но я слишком ленива, чтобы смирно усидеть несколько часов подряд, да еще и за одним делом. Он прав — я настоящая лентяйка, и мне нечем оправдаться. — Миша грустно улыбнулась.

— Нет, ты совсем не пустая. Наоборот, — в тебе слишком много всего. Думаю, для выражения чувств тебе подошли бы укулеле или свирель, — желая подбодрить ее, сказал я.

— Ты льстишь мне, но спасибо. А у тебя есть любимый композитор? — спросила она.

— Да, Эдвард Григ, — ответил я.

— Мне безумно стыдно, но я не знаю такого, — призналась Миша, опустив взгляд на пол. — И я не знаю, как звучит свирель, и не знаю, что такое уку… Уку…

— Укулеле, — с улыбкой подсказал я.

— Я такая глупая! Ненавижу себя за это!

— Ничего страшного: придешь домой, зайдешь в Интернет, найдешь там биографию Грига, послушаешь свирель и узнаешь, что такое укулеле, — мягко сказал ей я. — У тебя в запасе целая вечность, поэтому не расстраивайся, что ты чего-то не знаешь. Главное, вовремя устранять свои ошибки и пробелы.

— Иногда я просто удивляюсь тому, как ты, такой умный, можешь общаться со мной! Я ведь такая дурочка… — серьезно глядя на меня, сказала Миша.

— Какие глупости! — вырвалось у меня: мне не нравилось, что она так недооценивала себя. — Не понимаю, почему ты так усердно пытаешься унизить себя в моих глазах?

— Я не хочу этого, но…

— Тогда перестань говорить о себе подобное. Ты хорошая искренняя девушка, конечно, ты истеричка, но это терпимо.

— Не могу понять, ты шутишь или говоришь серьезно? — нахмурилась Миша.

— Решай сама, — слегка улыбнулся на это я.

— Вот и ты решай: айсберг ты или нет, — заявила Миша, но ее лицо резко переменилось и наполнилось тревогой. — Знаешь, вчера… Точнее, сегодня утром, я подумала о том, что ты прав: мне нужно съехать от Мэри. — Тут она заметила, что наши пальцы до сих пор были скрещены, поспешно убрала свою руку и смущенно улыбнулась. — Ой, извини, я просто разволновалась во время концерта, а потом заболталась.

Я проигнорировал ее последнюю фразу.

— Слава Богу, до тебя дошла вся абсурдность твоего совместного проживания со смертной. И что подтолкнуло тебя к столь правильному решению? — удивился я ее словам, но, если честно, меня мало волновало, как она пришла к такой мысли. Главное, что это случилось.

«Наконец-то, она стала думать тем, чем нужно: мозгами!» — с сарказмом подумал я.

— Она вчера пришла немного выпившая, — тихо начала Миша.

— Говори прямо: пьяная! — резко перебил ее я.

— Да… Как ты сказал… — Миша сильно смутилась, наверно, моя резкость напугала ее. — И мне было неприятно: от нее так дурно пахло вином… Как от тебя сигаретами.

Я с насмешливой ухмылкой посмотрел ей в глаза.

«Значит, от меня дурно пахнет? Как же ты не любишь сигаретный дым, маленькая заноза!» — насмешливо подумал я.

— Ты знаешь, что я думаю на этот счет, — вслух сказал я. — Но давай поговорим о твоем переезде.