По вечерам мы ложились на кровать и, обнявшись, смотрели очередной мультфильм (некоторые по второму разу), а потом играли в шахматы. Миша всегда расстраивалась из-за постоянного проигрыша, иногда обижалась и сердилась, и в такие моменты разбрасывала шахматы по комнате. Но я был терпелив: я помнил о том, что она была очень эмоциональна и еще не научилась контролировать свои эмоции. Она была искренней и естественной, и я любил в ней все: как она хмурилась, когда усиленно обдумывала очередной ход, высовывала язык, когда сильно старалась что-то сделать, а это не получалось, и что она никогда не отпускала мою ладонь, когда мы гуляли или смотрели мультфильмы. А еще я узнал о том, что она любит петь, и, когда она напевала какую-то польскую песенку, я всегда улыбался: она чудно пела.

Однажды после очередной поездки по работе я вернулся из Лондона и застал Мишу грустной и расстроенной. Оказалось, что она проходила мимо дома, где жила с Мэри, и на нее нахлынули воспоминания. А потом она призналась, что стала нарочно приходить к этому дому и делала это уже много раз. Я спросил ее: «Зачем?», и ее ответ потряс меня: «Я чувствую, что она рядом». Я был недоволен тем, что она сознательно идет на страдания, но в этот раз промолчал, в надежде, что скоро ее походы к дому Мэри прекратятся.

Моя жизнь с Фредриком была такой невероятно счастливой, что мне было странно даже думать о том, что было бы, не признайся я ему в любви. Мне было трудно привыкнуть к тому, что он был рядом, что он находился со мной, в нашем доме, и что он всегда был спокойным и хладнокровным. Иногда я сердилась на него за это: мне нужно было, чтобы он обнимал меня, целовал, прикасался ко мне, как это делала я по отношению к нему. Было так: я постоянно прикасалась к нему, цеплялась за его руку — мне нужен был физический контакт, а он только изредка делал то же самое. Даже целоваться лезла первой всегда только я, а Фредрик словно боялся прикасаться ко мне, и был таким непонятным, что иногда я сомневалась в его чувствах ко мне. А когда я прямо сказала ему о том, что он бесчувственный, он только спокойно улыбнулся и пообещал постараться проявлять свою любовь ко мне ярче.

Но в один дождливый день холодность Фредрика совершенно перестала беспокоить меня: я стала все чаще вспоминать и думать о Мэри, и мир потускнел рядом с этими воспоминаниями. Даже Фредрик. Так же от общих знакомых в колледже, я узнала о том, что Эндрю уехал из Оксфорда в неизвестном направлении.

Все это случилось, когда мне пришлось идти на Коули-роуд. Проходя мимо дома Мэри, я почувствовала что-то непонятное, и это чувство заставило меня остановиться и долго смотреть на дом. Шел сильный дождь, у меня не было зонтика, но я ничего не чувствовала: перед глазами пролетала моя жизнь с Мэри, а потом — воспоминание о том, как я сидела на крыльце с Фредриком… И без нее. Без Мэри. Как мне не хватало ее! И, чтобы чувствовать ее присутствие, я опять и опять возвращалась к этому дому.

У меня появилась потребность постоянно говорить о Мэри: в колледже и дома, Фредрику. Я не могла умолкнуть, а он молча слушал и обеспокоено смотрел на меня. И я рассказывала ему многое: о том, какой была моя подруга, как она любила меня и корила за то, что я избегала его. Это было моим наслаждением — рассказывать о Мэри.

Однажды Фредрик приехал из Лондона после тяжелого суда, уставший и вымотанный морально. Он сел в кресло у камина, а я села к нему на колени.

— Это был не день, а кошмар, — сказал Фредрик, сжимая мои ладони в своих. — Чертов судья так и хотел завалить мое дело.

— Но ты выиграл, правда? — улыбнулась я, безгранично веря в его силы.

— Нет, это дело я проиграл, и это ударило по моему самолюбию, — откликнулся он.

— Знаешь, что Мэри говорила насчет самолюбия? Она… — начала я.

— Мне уже надоело постоянно слушать о Мэри. Ее нет, — холодно перебил меня Фредрик.

Его ледяной, немного раздраженный тон поразил меня, словно он дал мне пощечину. Я отстранилась от него, мои глаза широко раскрылись, и на них навернулись слезы.

— Прости, это просто вырвалось, — извиняющимся тоном сказал Фредрик и попытался обнять меня, но он стал настолько противен мне, что я оттолкнула его, вскочила с его колен и убежала в свою комнату.

Я закрыла дверь на ключ и бросилась на кровать. Фредрик настойчиво стучал в мою дверь и просил простить его. Как жаль, что он так и не поставил звукоизоляцию! В тот момент я совершенно не хотела слышать его голос!

— Уходи! Я знаю, что ты не любишь ее! И никогда не любил! — истерично крикнула я ему.

— Не будь ребенком! Прошу тебя, открой!

— Ты не можешь не любить Мэри и одновременно любить меня! Она была лучше меня! Она была всем для меня!

— Миша, солнышко, ну что ты несешь? Она была всего лишь смертной!

— Замолчи! Оставь меня! Уходи! Не хочу тебя больше видеть! — закричала я, и, уткнувшись лицом в подушку, громко разрыдалась: меня пробирала обида за Мэри. Как он посмел так говорить о ней?!

Фредрик отошел от двери, но я не вышла из своей комнаты до тех пор, пока на следующий день он не уехал в Лондон на очередной суд.

Эта ссора была ужасной, и вскоре мы помирились, но я опять и опять говорила ему, что он не смеет говорить гадости о моей Мэри, и что он не понимает ни ее, ни меня. Теперь мне казалось, что признаться ему в своих чувствах и быть с ним, было большой ошибкой. И когда я сказала ему об этом, он нахмурился.

— Миша, это уже слишком, — тихо ответил на это он, глядя на меня, как на безумную.

— Думаешь, я свихнулась? — с сарказмом спросила я.

— Мэри стала главной в наших отношениях. Как это случилось? Почему она встала между нами? — Фредрик прикоснулся к моей щеке, но я отвернула лицо.

Мне были неприятны его прикосновения.

— Потому что она намного лучше тебя, — жестоко сказала я.

— Миша…

— Мне пора в колледж, — отрезала я и вышла из дома.

Последние три недели я была вся на нервах. Меня раздражал даже Фредрик, и я избегала его. Когда он о чем-то спрашивал меня, я делала вид, будто не слышала его, и давала ему понять, что не хочу с ним разговаривать. Я нарочно поздно приходила домой, чтобы иметь время думать о Мэри: после колледжа я садилась на скамейку в парке и думала, думала, думала… В колледже я вела себя дурно и истерично, и даже поссорилась с Элли, из-за того, что она посоветовала мне думать о настоящем, а не о прошлом.

А сегодня я сильно нагрубила одному преподавателю, сказав, что все люди, любящие вампиров и книги о них, — идиоты и восторженные фанатики, и вся аудитория взорвалась гневными возгласами, а сам лектор вывел меня под руку в коридор и спросил, почему я стала такой дерзкой, ведь раньше я была спокойной и вежливой.

— Ничего не случилось! Просто я хочу вернуться в прошлое. Мне невыносимо жить в настоящем! — резко ответила я ему.

— Не посчитайте за грубость, но вам требуется психолог. Прошу, пройдемте со мной: наша миссис Макартур считается лучшим специалистом в области психологии во всей Европе, — озадаченно сказал он.

— Что? Вы хотите отвести меня к психологу? Мне это не нужно! Со мной все в порядке! — огрызнулась я: это было оскорбление с его стороны!

— Мисс Мрочек, она всего лишь поговорит с вами.

— Я уже знаю, что она скажет: это расстройство! Но то, кем я являюсь, нельзя вылечить! И уж тем более, с помощью психолога.

— О чем вы?

— О людях. Люди намного лучше нас, — мрачно бросила я.

— Не понимаю, что вы имеете в виду, но, если желаете, мы сходим к ней позже. А сейчас идите домой, отдохните и можете не приходить завтра на занятия. И не только завтра, а столько, сколько вам нужно. Вероятно, ваше нервное возбуждение связано с какими-то потрясениями или с напряженной учебой.

— Нет уж, спасибо! Я лучше поговорю с вашей миссис Макартур! Послушаю, какие глупости она мне скажет! Я не буду пропускать учебу из-за пустяков! — насмешливо сказала на это я.