Он заводит машину, но не трогается.

— Расскажешь, что у вас случилось? — спрашивает он.

Мотаю головой и закусываю губу, потому что глаза вновь наполняются предательской влагой. В жизни не была плаксой, а тут просто не могу остановиться — перевыполняю свой план на месяцы вперед.

— Потом, — выдавливаю из себя.

Я не знаю, что сказать папе. Что я изменила Саше? Что увлеклась? Заигралась? Да он покрутит пальцем у виска. Мне самой с трудом верится, что хватило всего десяти дней, чтоб вся моя привычная жизнь рухнула, будто карточный домик. Что уж ожидать от папы.

В моем рюкзаке звякает телефон. Наивное сердце замирает в ожидании, но когда я смотрю на экран на нем отображается сообщение от Лены.

Открываю его и отвечаю, что добралась. Мне стоит немалых усилий задушить малодушный порыв спросить у нее, видела ли она сегодня Благова. Они с Костей уезжают только два, так что, если он вернулся в свой номер, Лена вполне могла пересечься с ним за завтраком или на горе.

— Мира, не буду лезть к тебе в душу, но что бы ни случилось, просто знай, что мы с мамой всегда на твоей стороне, — отвлекает меня папа, технично выруливая с парковки.

— Я это знаю, пап.

Больше он не задает вопросов, и по трассе мы едем под громкую болтовню ведущих на радио. Папа делает звук тише только когда мы сворачиваем на нашу улицу — теперь уже телефон звонит у него.

Он внимательно смотрит на экран, хмурится и берет трубку. По мере того, как кто-то невидимый на другом конце провода говорит, папа все больше мрачнеет. В конце концов он даже ругается сквозь стиснутые зубы, и я понимаю, что происходит что-то серьезное — отец крайне редко выходит из себя и уж тем более ругается матом.

— Делай все, что нужно, — отрывисто говорит он собеседнику. — И под «все» я именно это и имею ввиду. Приеду часа через полтора.

Он сосредоточенно слушает ответ, а потом неистово шипит:

— Если мы потеряем Петербург я собственноручно придушу Благова. И по херу на все.

Он в сердцах бросает телефон под приборную панель, а я не могу вздохнуть. Меня будто сжали в тиски, не давая освободиться. Злость, столь несвойственная отцу, направленная на одного конкретного человека, помноженная на звучание фамилии, от которой у меня скручивает спазмом живот, шокирует настолько, что я еще долго не могу пошевелиться.

— Можно? — в приоткрытую дверь моей комнаты заглядывает мама.

Прежде чем развернуться к ней, пытаюсь налепить на лицо дежурную улыбку, чтобы окончательно не напугать своим мрачным видом.

Я дома третий день. И третий день я сама на себя непохожа. Родители пока еще спускают мне с рук угрюмость и апатию, но я чувствую, что с каждым часом их тревога возрастает.

— Да, мам, — изо всех сил стараюсь звучать беззаботно, но мой голос предательски дрожит. — Извини, что пропустила ужин.

Она проходит в комнату, обхватив одной рукой свой огромный живот из которого со дня на день должен появится настоящий человек, а другой поддерживая поясницу, и осторожно садится на край кровати.

— Я тоже пропустила ужин, — отмахивается она. — Я такая круглая, что в животе не осталось места, куда бы могла поместиться еда.

Я слабо улыбаюсь ее шутке, но не нахожусь, что сказать в ответ. Молчание затягивается. И в нем нам тяжело. Некомфортно.

— Что-то интересное? — мама первой нарушает тишину, кивком головы указывая на открытую книгу, которая лежит рядом со мной на одеяле.

— Еще не поняла.

Не могу же я сказать ей, что таращусь в одну и ту же страницу уже полчаса, но пока до меня не дошел смысл даже первой строчки. Я вся в своих мыслях, в которых нет места для литературных героев. Там Благов и Саша. И дикая цепочка событий, которая выбивает почву у меня из под ног.

— А грустишь почему?

В этом вся мама. Заходит издали, чтобы ты расслабилась, а потом бьет прямо в лоб.

— Я не грущу, — произношу внезапно севшим голосом.

— Третий день грустишь, — безапелляционно говорит она. — Я с уважением отнеслась к твоему нежеланию говорить о причинах в первые два из них. Больше не могу. Твой брат вот-вот появится на свет, а я не готова ехать в больницу не зная, что происходит с тобой.

Мой желудок спазматически сжимается.

— За меня не волнуйся, мам, — от улыбки, которую я выжимаю из себя, сводит скулы. — Все в порядке.

— Мира, не нужно, — она тяжело вздыхает и качает головой. — Я твоя мама и знаю, когда тебе плохо. Ты, конечно, можешь молчать и дальше, упиваясь своей бедой в одиночестве, — это твое право. Но мне бы хотелось, чтобы ты доверилась мне. Или папе.

Я смотрю на маму и вижу в ее глазах безусловную поддержку и любовь. И хотя я не собираюсь говорить ей правду, она слетает с моих губ раньше, чем я успеваю надежно удержать ее за зубами.

— Мам, я Саше изменила.

Вот так. Никакой подготовки, коротко и ясно. Понимаю, что мама будет потрясена, но как смягчить то, что случилось, я тоже не знаю. Оправданий не жду — безуспешно искала их сутки напролет, но так и не нашла.

— Изменила и все? В смысле? — ошеломленно переспрашивает она после короткой заминки.

— В том самом. В Сочи я целовалась с другим человеком. И провела с ним ночь.

То, что мы не занимались сексом в этом контексте для меня не важно. Если бы Даниил проявил хоть немного настойчивости, я бы не устояла. Я не была пьяна. Я сознательно пошла с ним. Поэтому для меня вся та ночь — безусловная измена.

— Почему? — внезапная бледность мамы сменяется румянцем. Это значит, что она приходит в себя от потрясения и ее мозг начинает работать.

— Что «почему»?

— Почему ты целовалась с другим? Почему провела с ним ночь? — мама пытливо всматривается в мое лицо, пытаясь отпускать там ответы. — Я хорошо знаю тебя, дочка, ты не такая.

— А может я именно такая? — с печальной иронией спрашиваю я.

Мама наклоняется вперед и накрывает мою коленку своей рукой.

— Расскажи мне о нем, — мягко просит она.

Я застываю, потому что не знаю, что сказать. Хочу, но не могу позволить себе быть честной.

— Просто парень. Знакомый Кости, — коротко отвечаю я, чувствуя, как под пристальным взглядом мамы щеки заливает густой румянец.

— Наверное, все же не просто парень. Он нравится тебе? — проницательно спрашивает она, успокаивающе поглаживая коленку.

Нравится? Мне хочется истерически рассмеяться. Нравится. Какое пресное слово, чтобы описать то, что я испытываю к Благову. Кипящая смесь злости, отчаяния, желания, какой-то нездоровой одержимости — в этом нет ничего от «нравится», и все же это больше, чем я испытывала к любому другому человеку в жизни. Даже к Саше.

С момента возвращения из Сочи прошло почти трое суток. Он мне так и не позвонил. В первый день я не находила себе места, мастерски выдумывая причины, которые могли не позволить ему дать о себе знать. В моих фантазиях он потерял телефон, проспал весь день, попал в снегопад, сломал руку, ногу, в Сочи внезапно пропала связь. Что только не придумывают наивные дурочки, чтобы оправдать равнодушие парня. Но поздно вечером Лена обновила Instagram, и в галерее к новому посту я увидела его — здорового, с привычной насмешливой улыбкой, в той самой куртке, которую я оставила для него на ресепшне. Что бы ни происходило с ним с момента когда я ушла из его заснеженного коттеджа — он не тосковал, и телефон был на месте.

Я помню это пугающее ощущение разверзшейся в моей груди дыры. Даже на расстоянии в тысячи километров он произвел на меня ошеломляющее впечатление, и с минуту я как мазохист таращилась на экран, не в силах отвести взгляд от его лица. Хищного, циничного, одуряюще привлекательного. Бьющая наотмашь сексуальность пробирала меня даже через экран телефона, и что-то странное творилось в этот момент с моим телом, потому что я испытывала одновременно жгучее тепло и леденящий холод.

— Я его ненавижу! — выплевываю я, чувствуя, как кровь бросается мне в лицо, а в груди становится тесно.