Стоит подняться к себе, как силы покидают меня. Опускаюсь на край кровати и долго смотрю в одну точку. В голове царит хаос, на душе пусто. С одной стороны, чувствую облегчение, что объяснение позади, с другой — не представляю, как разрешить ситуацию, не причинив боль близким мне людям.

Из транса меня выводит слабый звук телефона, доносящийся из рюкзака. Достаю трубку и, едва взглянув на экран, прикладываю к уху:

— Как все прошло? — спрашивает Даня. Кажется, что он совершенно спокоен, но я чувствую, что за нарочитой уверенностью кроется беспокойство.

— Плохо, как я и ожидала, — со вздохом отвечаю я.

— Давай я приеду, — предлагает он. — Поговорю с ним.

— Не самая лучшая идея, — возражаю я. — Сейчас точно нет. Пусть он остынет.

— Приедешь домой?

Дом. От этого слова сердце томительно сжимается. Он называет нашим домом свою квартиру. Странным образом, я тоже чувствую себя там дома больше, чем в этой комнате.

— Сегодня побуду у родителей, — говорю я. — Завтра увидимся, ладно?

Когда я заканчиваю разговор, в комнату без стука входит отец. Его неподвижное лицо похоже на восковую маску, и от нехорошего предчувствия у меня болезненно щемит сердце.

— Больше ты его не увидишь, — говорит он безапелляционно. — Будешь ездить на учебу и обратно с охраной. С сегодняшнего дня встречи по вечерам тебе строго запрещены.

В замешательстве смотрю на отца, не в силах поверить в то, что он только что произнес. С усилием заставляю себя избавиться от гнетущего чувства обиды и разочарования, и твердо произношу:

— Ты забываешь, что я уже совершеннолетняя. Ты не можешь приказывать мне.

— Могу и буду! Ты моя дочь, — его холодный чужой взгляд на мгновение лишает меня способности дышать.

— Но я не твоя собственность! Пап, как ты не понимаешь, что этим ты ничего не добьешься, — произношу уже тише, в надежде достучаться до него. — Я люблю Даню, слышишь?

— Разлюбишь, — бросает он. — Встречаться вам я не позволю.

— Не позволишь? — поверяю я, как болванчик.

Отец стоит в центре моей комнаты, уперев руки в бока, а я не могу поверить, что все это происходит на самом деле. Что это не сон. Чувствую, как внутри зреет протест. Не говоря больше ни слова, беру из шкафа спортивную сумку и начинаю кидать туда вещи.

— Что ты делаешь?

— Ухожу, — говорю я, чувствуя, как от необратимости этих слов внутренности сжимаются в комок.

С силой тяну замок на сумке, хватаю рюкзак и несусь прочь из комнаты.

Отец догоняет меня у входной двери, больно хватая за запястье.

— Если ты уйдешь сейчас… — незаконченная фраза обещанием повисает в воздухе.

— То что, пап? — вызывающе глядя ему в глаза спрашиваю я. — Я тебе больше не дочь?

— Это ты сказала, не я, — говорит от мрачно.

— Это написано на твоем лице! — выдергиваю руку и быстро иду вниз по лестнице.

Дергаю с вешалки пуховик и натягиваю его на себя, но папа вновь цепко хватает меня за руку.

— Прикуешь меня цепями, чтобы я не ушла!? — бросаю запальчиво.

С минуту отец смотрит на меня так, словно впервые видит. Я вижу, как эмоции сменяют друг друга на его красивом лице. Как складка перерезает лоб, как опускаются вниз уголки губ, и судорожно дергается кадык на шее.

Он демонстративно отпускает мою руку и отходит на шаг назад.

— Своего Благов уже добился, — говорит он с невыносимой мукой в глазах. — Когда он бросит тебя, и ты придешь обратно, не говори мне, что я тебя не предупреждал.

Когда за отцом закрывается дверь кабинета, я все еще стою у входа, сжимая похолодевшими пальцами ручку сумки. Горло сжимает спазмом так, что мне с трудом удается вздохнуть.

В этот миг из комнаты Андрюши, тихо прикрывая за собой дверь, выходит мама.

— Мира, — растерянно произносит она, глядя на мое лицо. — Отца не слушай. Не смей. Для него Благовы как красная тряпка для быка. Не уходи. Дай ему успокоиться.

— Мам, не останусь я, к Дане поеду, — говорю тихо, старательно отводя глаза, на которых стремительно собирается влага. — Так будет лучше для всех. Для меня в первую очередь. Не волнуйся. Лучше папу успокой. Поговорим завтра, ладно? Извини меня.

Мама порывисто обнимает меня и шепчет:

— Тебе не за что извинятся. Я все понимаю, дочка.

— Правда?

— Конечно.

Через минуту я выхожу из дома.

Долго сдерживаемые слезы градом катятся по щекам. Пульс дико бьется где-то в горле. Когда за мной щелкает замок входной двери, вдруг чувствую, что оставляю позади не только родителей: там за дверью остается и мое беззаботное детство.

Всю дорогу к Дане я едва сдерживаю слезы. Хочу позвонить ему, но не могу — боюсь, что если услышу его ставший таким родным голос, то сорвусь и разрыдаюсь прямо в такси. И написать не решаюсь: знаю, что он перезвонит. И так по кругу.

В подъезде медленно поднимаюсь по лестнице, считая про себя каждую ступеньку, а возле двери долго держу во вспотевшей ладони ключ, не решаясь вставить его в замок. Почему? Мне стыдно. Стыдно, что мой отец не смог принять мой выбор. Стыдно, что мне больше некуда идти. Стыдно, что такой хороший человек, как Даня, вынужден мириться с презрительным отношением членов семьи его девушки. Головой понимаю, что он не осудит меня за решения моего отца, но точно знаю, что он расстроится, а мне так не хочется, чтобы он переживал. Тем более, из-за меня.

Когда я, наконец, поворачиваю ключ в замке и распахиваю дверь, первое, что вижу — Даню, сидящего в полумраке гостиной с ноутбуком. Он босой, в домашних трениках и футболке, а свет от экрана бросает причудливые тени на его мужественное лицо. В его ушах наушники, поэтому он не сразу замечает меня.

Делаю шаг, переступаю порог. Сумка с глухим стуком падает на пол. Видимо это мимолетное движение заставляет Даню поднять взгляд.

Выражение удивления в его глазах быстро сменяется пониманием того, что произошло. Как в замедленной съемке наблюдаю как поджимаются его губы. Как лицо приобретает одновременно решительное и сочувственное выражение.

Клапан предохранения на моей сдержанности срывается. Я всхлипываю раз. Потом еще раз и еще. Даня стремительно встает с дивана, захлопывает крышку своего ноутбука и успевает сократить расстояние между нами за мгновение до того, как меня сотрясают самые настоящие рыдания.

Он не спрашивает, что случилось. Да и нужно ли, когда и так все понятно? Только крепко обнимает, позволяя выплакать свою горечь, обиду, разочарование и боль.

— Шшшшш, — мягко шепчет он, пока я орошаю слезами футболку на его груди. — Не нужно. Не плачь. Мира, пожалуйста.

— Он п-просто… Он даже не хочет м-меня с-слушать, — всхлипываю я, цепляясь за его плечи. — Не п-понимает.

— Дай ему время, — Даня поглаживает мои волосы и покрывает мелкими поцелуями мой висок. — Он твой отец. Конечно, он поймет.

— О-он дум-мает, что ты используешь меня, — бормочу я. — Из-за биз-знеса.

— Шшшш… — он ласково кладет ладони на мои щеки и заглядывает в глаза. — Не думай сейчас об этом, ладно? Пойдем, налью тебе выпить.

Даня помогает мне снять верхнюю одежду, крепко обнимает, давая понять, что в этой ситуации я не одна, и поддерживая за плечи ведет на кухню.

— Могу заварить чай. Или хочешь чего-нибудь покрепче? — спрашивает он, усаживая меня на стул.

Прежде чем ответить, медленно вдыхаю и выдыхаю, беря под контроль собственные чувства.

— Чай, — коротко отвечаю я, вытирая рукавом толстовки мокрые щеки. — Извини, что я так свалилась без предупреждения.

Он поднимает глаза от заварочного чайника и смотрит на меня почти укоризненно.

— Ты сейчас серьезно? Сделаю вид, что ты этого не говорила. Знаешь же, что это твой дом тоже.

— Извини, — снова повторяю я слабо улыбаясь. — Никак не могу привыкнуть.

Даня возвращается к методичному завариванию чая и нарезке лимона, а я молча наблюдаю за ним. Почему-то вспоминаю каникулы в Сочи и то, каким надменным и далеким он мне тогда казался. Такая глупость! Сейчас я точно знаю, что человека ближе, добрее и заботливее я вообще не встречала в своей жизни. И вряд ли встречу. Поэтому никому не позволю встать между нами. Даже отцу.