— То есть, если бы ты увидела, как меня целует Вера, то не придала бы тому никакого значения? — вкрадчиво спрашивает он, делая глоток из своего бокала.

— Это другое!

— Это то же самое! — грубо бросает он. — Особенно бесит, что ты собиралась от меня это скрыть.

— Я просто не хотела, чтобы ты злился вот как сейчас, — говорю примирительно. — И тебе, и мне было бы гораздо легче, если бы Ника держала язык за зубами.

Если этой фразой я хотела успокоить Даню, то добилась прямо противоположного эффекта. Лицо его стало еще жестче, черты лица заострились, а пальцы левой руки так сжали стакан, что я испугалась, что он его раздавит.

— Послушай меня, Мира, — говорит он обманчиво мягким тоном, за которым я слышу металл. — Не смей скрывать от меня такие вещи. Никогда. Я понятно выражаюсь? Ты — моя. Даже думать не хочу, что кто-то кроме меня тебя трогать будет, особенно, этот спортсмен недоделанный. Если надо будет, охрану вокруг тебя поставлю, Ковальчуку рожу разобью. Это ясно?

Ошарашенная этой внезапной вспышкой ревности, я стою, не в силах пошевелиться. Никогда с момента нашего знакомства я не видела Даниила таким — жестким, бескомпромиссным, властным. Для меня он был родным обаятельным парнем, кружившим голову, а сейчас у меня создается ощущение, что рядом со мной незнакомец. С тревогой замечаю в нем что-то первобытное, что скрывается под его внешним лоском. Какую-то внутреннюю силу. Мощь. Нежелание уступать. Возможно, даже скрытую жестокость.

— Не слышу? — настойчиво произносит он, но я настолько потрясена, что в первый момент даже не могу сообразить о чем он говорит.

— Ясно, — шепчу спустя какое-то время, прямо выдерживая его пристальный взгляд. — А ведь ты сам совсем недавно говорил о доверии.

Не желая продолжать этот разговор, демонстративно выхожу из кухни и иду в спальню. Там скидываю юбку и джемпер и переодеваюсь в домашние шорты и футболку. Потом достаю из сумки, которую привезла из родительского дома, большой альбом для чертежей и впервые за долгое время берусь за карандаш и краски.

Рисование всегда действовало на меня успокаивающе. Судя по тому, как дрожат мои руки, успокоиться мне сейчас жизненно необходимо.

Около одиннадцати вечера я складываю кисти и краски и оставляю свежую акварель просыхать на столе. В комнате я по-прежнему одна. Стука входной двери я не слышала — значит, Даня предпочитает одиночество кухни или гостиной моей компании. Это ранит меня — никогда еще мы не ссорились настолько серьезно, но, полагаю, рано или поздно это должно было произойти.

Я ложусь в кровать, морально готовясь к бессонной ночи, но неожиданно быстро засыпаю.

Просыпаюсь внезапно от какого-то постороннего звука. Открываю глаза, и в тусклом свете луны вижу темную фигуру Даниила возле стола, на котором я оставила свой рисунок. Он вертит листок в руках, потом смотрит на кровать, на которой я лежу. Закрываю глаза, не желая выдать себя. Даня вздыхает, быстро раздевается и устраивается на своей части постели.

Несколько минут я лежу, боясь пошевелиться и вздохнуть, надеясь вскоре услышать размеренное дыхание, которое скажет мне о том, что он заснул. Но вместо этого тишину нарушает тихий голос:

— Я знаю, что ты не спишь, — когда я не отвечаю, добавляет: — Прости. Сам не ожидал, что так отреагирую. Никогда не считал себя собственником, но с тобой у меня с самого начала все не так, как раньше.

Затаив дыхание слушаю его исповедь.

— Я доверяю тебе и знаю, что ты меня не обманываешь, — продолжает он. — Просто от мысли, что кто-то может забрать тебя, что я могу потерять тебя, мне хочется крушить все вокруг.

— Ты меня не потеряешь, — отвечаю мягко, поворачивая голову, чтобы заглянуть ему в глаза. — У меня ведь с тобой тоже все иначе. Я люблю тебя.

Даниил приподнимается на локтях, а в следующую секунду перекатывается и нависает надо мной, утыкаясь теплым носом в мое плечо. Льну к нему, успокоенная теплом его тела и бережным объятием рук, касаюсь губами его волос.

Этой ночью мы занимаемся любовью мелено и долго. Даня предельно нежен, но во всех его движениях мне мерещится неуловимый и необъяснимый оттенок отчаяния.

С отцом я не разговариваю уже две недели. И все же, есть ниточка, которая нас связывает — это его непоколебимая вера в мой художественный талант, и я не решаюсь ее разорвать. Именно поэтому четыре дня назад я не отменила назначенную встречу с Дарьей Сергеевой, куратором Центра современного искусства, которую организовал для меня отец, а сразу после пары по социологии поехала к ней на другой конец города.

Дарья — приятная девушка не старше тридцати пяти, минут десять задумчиво рассматривала стопку моих работ, а потом без лишних разговоров зачислила на курс. Несмотря на то, что расписание очень плотное и занятия проходят три раза в неделю, я этому только рада. Даня целиком и полностью погрузился в реализацию своего проекта и часто отсутствует дома, так что я с удовольствием посвящаю свободное от учебы время творческому хобби.

Этим вечером Даня тоже задерживается. Звоню ему после вечерней художественной сессии, но в ответ слышу, что он будет занят еще минимум три часа. Сидеть дома в одиночестве мне не хочется, поэтому я заезжаю в дом родителей, чтобы повидать маму и поиграть с Андрюшей.

Малыш встречает меня радостным гулением и беззубой улыбкой, и пока я наслаждаюсь его вниманием, слюнявит фенечку на моей руке. Мама, явно обрадованная моим неожиданным визитом, в это время угощает меня свежим пирогом и чаем, а я беззаботно делюсь с ней последними новостями.

Щелчок входной двери заставляет меня напрячься. Смотрю на маму, но на ее лице написано лишь недоумение. Она встает со стула, но не успевает даже двинуться с места, как в дверном проеме кухни показывается внушительная фигура отца.

— Я не ждала тебя так рано, — торопливо говорит она, бросаясь ему в объятия, и нежно целуя в щеку. — Думала, ты в Петербурге.

— Все закончилось, — говорит отец устало, поглаживая маму по спине. — От нас с Игорем уже ничего не зависит. Свое решение заказчики озвучат в ближайшие двадцать четыре часа.

На этих словах мое сердце сжимается. Не знаю, что это — предчувствие или просто реакция на незапланированное появление отца, но я ощущаю физическую тесноту в груди, словно мне вдруг перестало хватать воздуха.

В этот миг папа встречается со мной взглядом. Мы не виделись сколько? Две недели? А мне кажется, что два года.

— Привет, пап, — говорю я, облизывая внезапно пересохшие губы.

— Здравствуй, Мирослава, — отвечает он сдержанно, отводя глаза.

Он проходит в кухню, механически моет в раковине руки и забирает у меня Андрюшу, больше не обращая на меня никакого внимания. От его холодной вежливости я чувствую себя совершенно выбитой из колеи.

— Мне пора, — говорю глухо, смаргивая внезапно набегающие на глаза слезы.

— Останься, Мира, — просит мама, но я отрицательно мотаю головой.

Комок в горле мешает мне говорить, а глаза нестерпимо жжет. Я сползаю со стула, оставляя на тарелке недоеденный кусок пирога, и иду в коридор мечтая поскорее исчезнуть.

Когда я уже близка к заветной цели, а мои пальцы хватаются за ручку входной двери, мне в спину летит тихое:

— Мира.

Я оборачиваюсь, натыкаясь на напряженный взгляд отца, чувствуя, как скачет сердце, словно кто-то внезапно включил сигнал тревоги.

— Ты говорила, он не станет тебе лгать, — говорит папа спокойно. — Спроси его, где он был весь вчерашний день.

Закрываю за собой дверь и смахиваю с щеки одинокую слезу.

С отцом мы всегда были по-особому близки. Даже когда они с мамой были в разводе, мы с ним оставались настоящей бандой. Поэтому выносить его демонстративную холодность гораздо сложнее, чем я могла себе представить. Еще эти уколы в сторону Дани.

В такси я не могу найти себе место. Пробка в центр тянется вечно, а мне так хочется быстрее добраться домой. Но стоит мне открыть дверь, я понимаю, что моя спешка была необязательной: в ноздри ударяет приторно-сладкий аромат парфюма, а у входа я замечаю дорогую пару ботильонов на шпильках.