If — your — eyes — drop — they will get atop o' you!
(Boots — boots — boots — boots— movin'
up and down again)
There's no discharge in the war!
Все вошли в ритм и шагали под стих.
We — can — stick — out—'unger, thirst, an' weariness,
But — not — not — not — not the chronic sight of 'em
Boot — boots — boots — boots — movin' up an' down again,
An' there's no discharge in the war!
'Taint — so — bad — by — day because o' company,
But night — brings — long — strings — o' forty thousand million
Boots — boots — boots — boots — movin' up an' down again.
There's no discharge in the war!
I—'ave — marched — six — weeks in 'Ell an' certify
It — is — not — fire — devils, dark, or anything,
But boots — boots — boots — boots — movin' up an' down again,
An' there's no discharge in the war!
— Какой мощный стих! — слышится громкий голос из начала колонны. — Чей он, Шепард?
— Хартман, это ты что-ли? — кричу в ответ.
— Так точно, Алекс Хартман! — слышу в ответ.
— Это стих Редьярда Киплинга, темнота! Называется «Пыль»!
По строю загуляли смешки, народ приободрился.
— Сама такая, Шепард! Спасибо, почитаю потом! — кричит Алекс.
— Женька! Есть что веселее? — звонко кричит из конца колонны Джина.
— Хотите веселее?
— Да-а-а! — кричит хором вся колонна.
— Давай, жги, Шепард! — кричит из начала Хартман. Ему вторит громкий смех по колонне. И я начинаю!
Если долго-долго-долго,
Если долго по тропинке,
Если долго по дорожке,
Топать, ехать и бежать,
То, пожалуй, то, конечно,
То, наверно-верно-верно,
То, возможно-можно-можно,
Можно в Африку прийти!
А-а, в Африке реки вот такой ширины!
А-а, в Африке горы вот такой вышины!
А-а, крокодилы, бегемоты,
А-а, обезьяны, кашалоты,
А-а, и зеленый попугай,
А-а, и зеленый попугай!
На лицах заблестели улыбки, и я продолжила…
Если только-только-только,
Если только на дорожке,
Если только на тропинке,
Встречу я кого-нибудь!
То, тому, кого я встречу,
Даже зверю, верю-верю,
Не забуду-буду-буду,
Буду «здрасьте» говорить!
Припев подхватили почти все, и по предгорьям полетело звонкими детскими голосами.
А-а, здравствуйте, реки вот такой ширины!
А-а, здравствуйте, горы вот такой вышины!
А-а, крокодилы, бегемоты,
А-а, обезьяны, кашалоты,
А-а, и зеленый попугай,
А-а, и зеленый попугай!
Народ развеселился, послышался смех. И я пою последний куплет.
Но, конечно-но, конечно,
Если ты такой ленивый,
Если ты такой пугливый,
Сиди дома, не гуляй!
Ни к чему тебе дороги,
Косогоры-горы-горы,
Буераки, реки, раки,
Руки, ноги береги!
Уже вся компания, во всё горло, включая взрослых и деда, подхватила.
А-а, зачем тебе море вот такой ширины?
А-а, зачем тебе небо вот такой вышины?
А-а, крокодилы, бегемоты,
А-а, обезьяны, кашалоты,
А-а, и зеленый попугай,
А-а, и зеленый попугай?
— Оооо! Шепард! Вот это песня! Чья она? — снова голос Хартмана из начала колонны.
— Из одного старого фильма! Очень старого, ещё в двадцатом веке снятого! «Про Красную Шапочку» называется! Слышишь, Саня?
— Понял, слышу! Спасибо, Женька!
— А давайте снова её споем? — кричит Джина из конца.
— Да-а-а, давайте! — подхватывают остальные.
— Народ, поём хором! Стихи запомнили? — кричит кто-то из взрослых парней.
— Что там помнить? — смеясь, прокомментировал кто-то сзади.
— Женька, запевай!
Мы спели ещё раз, потом ещё… А потом был привал, на котором мы готовили еду на портативном нагревателе, варили чай и просто отдыхали. Ближе к вечеру вышли к перевалу. Здесь Гремучка прогрызла в скалах каньон, и над ним, на другую сторону реки, был перекинут канатный мостик — натянутые друг над другом два каната из синтетического волокна. Медленно, по очереди, перешли на другую сторону реки и пошли в обратную сторону. Там тропа через пару километров изгибалась и подымалась от реки на плоскогорье, заросшее лесом.
— На нём и остановимся, — сказал нам дед.
Спустя две недели
Над лагерем висят луны, заливая всё вокруг нереальным жёлто-синим светом — лица разумных при этом имеют удивительно страшный цвет! Но цвет пугает, наверное, только меня, в чьей памяти хранятся ужастики про зомби, местное население таким творчеством не избаловано. Счастливчики!
На поляне лагеря горят костры, готовится поздний ужин, слышится смех, бренчанье гитары, кто-то из старших тихо поёт, и ему подпевают сидящие рядом. По периметру поляна окружена колючими кустами — их специально в прошлом году посадили «партизаны» из взрослых, оборудовав этакий летний лагерь. В небольшом проходе, спиной к огням, сидят караульные с карабинами на коленях и смотрят во тьму. Пару дней назад такие же караульные пристрелили пришедшего на шум снуфла. Его отскобленная и обработанная шкура теперь висит на растяжках и почти высохла. Кому-то нести её домой. Хотя, как говорится — своя ноша не тянет.
Носятся вкусные запахи: пахнет специями, жареным на углях мясом, кашей и травяным чаем. Под лёгкими тростниковыми навесами горят экраны датападов — народ читает или пишет конспекты, идет оживлённый обмен мнениями.
За две недели все загорели, лица обветрились, волосы, у кого есть, выгорели, и вся толпа стала блондинами или шатенами, хотя брюнетов и не было ни одного. Светлокожая Наин стала цвета кофе с молоком, причём молока там самая малость, только ярко-синие глаза и белоснежная улыбка горели на лице. Джина стала темно-оранжевой. Я тоже загорела, и волосы, выгорев на солнце, стали бледно-красными.
Сижу на бревне, заменяющем здесь лавку, и чищу карабин. Века прошли, а пыль — по-прежнему главный враг оружия. Ультразвуковой очиститель в мультитуле тихо гудит, вызывая недовольные гримасы у турианцев, но деваться некуда, терпят. Для них гораздо неприятнее чистить самим, хотя тут без вариантов — хозяин сам чистит свое оружие!
В моём рюкзаке лежит десяток шкурок мукликов. Когда вернёмся — попрошу отца продать через знакомых на Земле и купить мне инженерный инструметрон. Такой навороченный, как у отца, стоит очень дорого, но мне хватит попроще — закажу такой, как у техников корпорации. Кстати, у гражданских моделей нет омни-клинка, то есть, совсем нет, и за самостоятельную установку срок — 10 лет каторги! Когда я деда спросила, почему такой большой срок — он мне ответил, что раны от омни-клинка, как правило, смертельны, а гражданскому человеку оружие для убийства ни к чему. Если ты такое носишь — то у тебя есть злой умысел! Гражданскому для его дел хватит и ножа, который можно носить совершенно свободно.
Вдруг от караульных раздаётся звонкий голос: — Стой, кто идёт?
Из леса недовольный мужской голос, слышно, что говорит турианец: — Да стою, стою! Вот ведь нервные!
— Назовите себя! — летит от караульных.
— Партизаны, из рейда идём. К лагерю вышли, а он занят. Вы сами-то кто будете? — затараторили из темноты. Саларианец! Только они так быстро говорят.
— Мы тоже, как бы, партизаны. Добро пожаловать!
Из темноты цепочкой выходят взрослые: первым идёт высокий темнокожий турианец с ярко-белой, прямо светящейся татуировкой на лице, за ним двое саларианцев — один с ярко-оранжевой, другой с салатового цвета кожей. За ними — трое людей самой обычной внешности, светлокожие европеоиды, и замыкает колонну фиолетовая азари. Взрослые имеют уставший вид, идут тяжело, люди и азари покрыты разводами от пота и пыли, в руках карабины, у саларианцев лёгкие, чуть большая модель, чем у меня, а у всех остальных — старый добрый «Карпов НК 330».
