— Да очнись же ты, — шепнул он мне на ухо и сунул под шинель, которой я был укрыт, добротный кусок рыбы. — Ешь сейчас же! Говорят, от куриной слепоты сырая треска хорошо помогает.

Наутро выяснилось, что у ротного санинструктора есть полная фляжка рыбьего жира. Я пил его целую неделю по столовой ложке три раза в день — и слепоту как рукой сняло.

В Ульяновке мы все четверо оказались вместе. Первым из нас тяжелое ранение получил Федотов. На следующий день — Долоцкий и я. Мы с Виталием в паре работали на 50-миллиметровом ротном миномете. Часа полтора пролежали на снегу, пока не стемнело. Мои раны (в руку и ногу) отекли, передвигаться не могу. Легко раненный в голову Виталий говорит:

— Залезай ко мне на спину.

Но с таким грузом на спине далеко не уползешь. Едва уговорил я его «сползать на перевязку», а сам стал ждать санитара.

Погиб в одном из последующих боев и Вася Конюков, он был из села Колчаново Волховского района Ленинградской области. А Федотов Николай Васильевич живет у себя на родине, в Лодейном Поле. Каждое лето мы встречаемся. Спасибо тебе, Коля, за письмо, за добрую память. Только зря ты подумал, будто забываю я фронтовых друзей.

Прорыв блокады намного улучшил положение Ленинграда. Но и в этих условиях город оставался фронтовым. Враг стоял у его стен.

И вот — январь 1944 года. Ленинградский фронт 14 января перешел в наступление. Завязались напряженные бои, в которых участвовали и танкисты нашей 122-й трижды Краснознаменной танковой бригады.

Наконец враг на многие десятки километров отброшен от города Ленина. Об этом возвестил всему миру салют, озаривший небо над Невой.

Мы уходили все дальше и дальше на запад, и мне, в то время помощнику начальника штаба танковой бригады, было и радостно и горько. Почему? Об этом — ниже.

Еще в период напряженных боев у Ленинграда командование нашей бригады поручило мне сопровождать автомобили, загруженные вышедшими из строя танковыми двигателями. Везли мы их на Кировский завод для ремонта. Попасть в Ленинград в то время можно было только по Дороге жизни.

Кировский завод был на передовом рубеже обороны города. Враг ежедневно бомбил и обстреливал его территорию. Люди едва держались на ногах, ночевали в цехах, чтобы сберечь силы.

При въезде на завод, у проходной, висел большой кумачовый плакат: «Все для фронта, все для победы!» Разыскав в одном из цехов директора, я спросил: когда можно ожидать отремонтированные двигатели?

— Пожалуй, сегодня…

— Сегодня? Как же вам это удастся? — не сдержал я удивления.

Директор улыбнулся.

— Это только с виду кажется, что работать некому. Люди наши все сделают для фронта. Харчишек бы им — они бы горы свернули… А вы везите, пока лед держит.

Машины с двигателями я отправил немедленно, как только закончили ремонт, а сам задержался с оформлением документов. Выехал еще засветло. По Ладоге гуляла поземка. Впереди нашей «эмки» шла машина с эвакуированными женщинами и детьми. Когда стало темнеть, над колонной появились два фашистских стервятника. На бреющем полете они сбросили на нас десяток бомб.

На дороге образовалось множество воронок, и машина с женщинами и детьми стала погружаться в пучину. Раздумывать было некогда. Мы с шофером Колей Петровым схватили веревку и побежали на крик. Между льдинами барахталась девочка. С большим трудом нам удалось вытащить ее.

Мокрая, худенькая, из-под шапки торчат две замерзшие белые косички… Коля быстро растер ее, снял телогрейку и ноги девочки опустил в рукава. Я укутал ее сверху своей шубой. Она молчала и только вытирала слезы. Мы дали ей сухарь, напоили чаем из термоса. Она вроде немного ожила, но продолжала плакать. Выяснилось, что в машине, ушедшей под лед, были ее мама и брат Миша. Потом узнали, что зовут ее Ниной, что училась она в седьмом классе…

Над Ладогой забушевала пурга. Наступала ночь. В машине было относительно тепло, и девочка уснула. Вдруг среди снежной круговерти мелькнул красный сигнал. Коля затормозил.

— Глуши мотор, дальше ехать нельзя! — сказал, подходя, сапер. — Больше километра разбил, подлюга…

«Эмку» стало заносить снегом. По очереди откапывали машину и прогревали мотор. Утро наполнилось гулом: это наши трудяги-бульдозеры и грейдеры прокладывали новую трассу.

Наконец мы добрались до Большой земли и оставили Нину в медсанбате. В штабе бригады узнали, что машины с танковыми двигателями прибыли благополучно…

В перерывах между боями я заезжал в медсанбат проведать Нину. Она каждый раз со слезами на глазах бросалась ко мне, как к самому близкому человеку…

Вскоре я был вторично послан командованием бригады в Военный Совет Ленинградского фронта. Так случилось, что поехал на той же «эмке» и с тем же шофером — Николаем Петровым. Обстановка в Ленинграде была несравненно хуже, чем в прошлый раз. Великий город замер в летаргическом сне. Пустынные, заснеженные улицы, обрушенные наполовину дома…

На Литейном проспекте нас остановили. Подошла старушка, укутанная в большой шерстяной платок:

— Сыночки, знаю, что вам некогда, но прошу, пройдите со мной…

Мы пошли в полуподвальную комнату. В углу на кровати лежала мертвая женщина. Рядом с ней — мальчик. Он был в больших, не по росту валенках, в зимнем пальто и надвинутой на лоб шапке-ушанке. Беззвучно взглянул на нас и отвернулся.

— Дом, где они жили, разбомбили. Все сгорело. Отец где-то на фронте, вчера вечером мать померла. Остался Петюша круглым сиротой. Взяла бы мальчика, но не сегодня, так завтра сама богу душу отдам…

Я подошел к койке:

— Как тебя зовут?

— Петр Владимирович Данилов, — тихо, с достоинством ответил мальчик.

— Значит, мы с тобою тезки. Меня зовут Петр Дмитриевич. Поехали с нами на Большую землю…

Мальчик ухватился за мать и так заплакал, что и мы, видавшие виды, стали отворачиваться друг от друга. Когда он немного затих, я сказал:

— Петя, ты уже большой. Маму не вернешь, а поедешь с нами в армию, может быть, твоего отца найдем. Знаешь, как он обрадуется…

Слова подействовали. Мальчик встрепенулся, посмотрел на меня:

— Вы — на фронт?

— На фронт, конечно. Мы — танкисты.

Мальчик рванулся к матери, поцеловал ее, подошел к бабушке, прижался к ней…

— Поезжай, сынок… — Старушка перекрестила его и, легонько взяв за плечи, повернула лицом ко мне.

— Спасибо вам, сынки. Доброе дело сделаете, может, и сами живы останетесь.

В машине мы Петю накормили, и он уснул крепким сном. Мы заволновались — дышит ли он?

Доехали благополучно и определили Петю в тот же медсанбат, где находилась Нина. Она уже окрепла. Мальчик же был крайне истощен. Несоразмерно большими и не по-детски грустными казались голубые глаза на маленьком заострившемся личике.

С этого дня я стал все чаще приезжать в медсанбат. Дети с радостью встречали своего «дядю Петю». А «дяде Пете» тогда шел двадцать второй год. Жили они в одной палате. Петя быстро поправлялся, интересовался танками, просил ему привезти автомат. Сколько было радости, когда я привез немецкий трофейный, научил им пользоваться.

— Жаль, маловат я, — сказал Петя с грустью, возвращая мне автомат. — С ним, когда подрасту, пошел бы в разведчики.

Батальонные умельцы сшили для мальчика военное обмундирование, в петлицах — эмблемы танковых войск. Ему было девять лет, он гордился своей формой, но сетовал:

— Какой же я, дядя Петя, танкист. Боевые машины только издали вижу…

Три месяца прожили у нас Нина и Петя. Девочка постоянно опекала мальчишку. Но пришло время разлуки. Разыскали мы отца Пети, батальонного комиссара Владимира Николаевича Данилова. Он приехал и увез сына в Москву.

Прощание было трудным. Петя отвык от отца, воспринимал его как чужого, не хотел расставаться с «дядей Петей» и «сестренкой Ниной».

— Все равно убегу! — кричал Петя до тех пор, пока зеленый «газик» не скрылся за поворотом. Его крик разрывал душу.