Каждая строка статьи дышала неистребимой верой в наши силы, в нашу победу. И заголовок статьи Алексей Николаевич дал оптимистический: «Почему Гитлер должен потерпеть поражение». А вера в наши силы, в нашу победу нужна была в те дни как никогда. И для тех, кто шел в бой и надеялся увидеть ее зарю, и для памяти о тех, кто остался на поле брани, зная, что кровь его пролита недаром…

Толстой в штате редакции не состоял, но дай бог каждому штатному так работать в газете, как работал Алексей Николаевич. Он действительно чувствовал себя краснозвездовцем, а работники редакции чувствовали его своим! Он дружил с ними и часто беседовал с журналистами, особенно с теми, кто только что вернулся с фронта.

В редакции Толстой чувствовал себя как дома. Когда задерживался, ожидая гранки, верстку, а иногда и сигнальный номер газеты — хотел увидеть как будет выглядеть «Красная звезда» с его выступлением, — он укладывался в моей комнатушке на диване и дремал. Он никогда не стеснялся попросить еды, но мы старались предупредить его желание. А аппетит у него был всегда хорошим.

В редакции Толстой встречался и со своими старыми друзьями и знакомыми — Михаилом Шолоховым, Ильей Эренбургом, Петром Павленко и другими писателями, работавшими в «Красной звезде». Здесь он впервые познакомился с новым литературным пополнением, чьи таланты проявились в военную пору.

Однажды мы заговорили с Толстым о Константине Симонове. К этому времени Симонов уже напечатал в газете немало корреспонденций, очерков, стихов, стал заметной фигурой на фронте, а также среди писателей и журналистов. Толстому нравились его стихи и очерки, и он сказал мне об этом.

— Симонов только что вернулся с фронта, — сказал я Толстому. — Он здесь, в редакции. Хотите, я позову его?

С Алексеем Николаевичем Симонов был знаком лишь издалека. Он не раз видел Толстого в Союзе писателей в Центральном Доме литераторов. Как-то Алексей Николаевич сказал добрые слова о стихотворении «Генерал», и это было дорого для Симонова, ибо именно оно, по мнению поэта, положило начало его серьезной поэтической деятельности. В 1941 году Симонов написал цикл лирических стихов «С тобой и без тебя». Правда, тогда он думал, что до конца войны их вряд ли удастся напечатать, — не до лирики, мол, сейчас. Но они были не только напечатаны, но и встретили теплый прием у читателя.

Появился Симонов, худой, долговязый, с загорелым от фронтовых странствий лицом.

Они уселись в креслах друг против друга, и Толстой стал говорить о том, что ему понравилась любовная лирика Симонова. Диалог был у них пространный, и они заговорили вообще о лирике и поэтическом мастерстве. В общем, стихи Симонова понравились Толстому, с этого начался и этим закончился их длинный разговор.

Я поначалу рассчитывал, что разговор будет о делах фронтовых. Но о них на этот раз ни слова не было сказано. Говорили только о стихах. И все же эта беседа увлекла и меня, редактора военной газеты, которому в те дни было не до лирики…

Не раз просил Толстой у меня командировку на фронт. Понять писателя было нетрудно. Он хотел видеть войну своими глазами, его не удовлетворяли материалы, полученные из вторых рук.

Но сделать этого я не мог. Толстой в те годы был возраста, как говорится, непризывного, да и рисковать жизнью Алексея Николаевича нельзя было. Но все это мне трудно было объяснить писателю.

— А знаете ли вы, что в первую мировую войну я был специальным корреспондентом? — убеждал он меня. И рассказывал о своих поездках по дорогам войны в 1914 году на Волыни, в Галиции, Карпатах, а в пятнадцатом году на Кавказе. Напомнил он и Испанию, где побывал в траншеях под Мадридом.

Словом, доказывал, что фронт ему не в новинку.

В мужестве и бесстрашии Алексея Николаевича никто не сомневался. Но я отвечал Толстому, что и время другое, и война другая, и сам Алексей Николаевич другой. Говоря так, я имел в виду не только годы, но прежде всего его место в литературе. Но когда я понял, что эти аргументы не действуют, я призвал на помощь последний, самый сильный. Я сказал Толстому, что у меня был разговор на эту тему с секретарем ЦК партии А. С. Щербаковым и получил ясный ответ: «Ни в коем случае. Есть прямое указание Сталина — беречь Толстого, на фронт не посылать».

И все же мы старались дать возможность Толстому если не побывать на передовых позициях, то хотя бы встретиться с людьми войны.

Я знал, какой глубокий интерес вызывает у Толстого каждое сообщение о воздушном таране. Он преклонялся перед мужеством героев этих атак и не раз высказывал желание написать о них. Восхищала его не только «соколиная удаль и смелость» летчика, но и искусство тарана.

— А ведь этому делу их не учили, — говорил он. — Героизм героизмом. Но какая нужна точность, расчет, выдержка! Как это получается?

— Знаете что, — сказал я писателю. — Вот только что мне сообщили о новом таране. Летчик из подмосковного истребительного полка Виктор Кисилев вчера таранил немецкий бомбардировщик. Если хотите, мы вас отвезем в полк, он рядом, недалеко. Там и узнаете, как все это происходит. И напишете. — Он с радостью согласился…

Связаться с летчиками особого труда не составляло. Я позвонил комиссару полка и сказал, что к ним собирается Толстой, скоро выедет. Военком ответил, что с радостью встретят писателя.

— Ждем…

На второй день мы усадили Толстого в редакционную машину и в сопровождении репортера Дмитрия Медведовского и фотокорреспондента Сергея Лоскутова отправили в полк.

Когда бригада приехала, боевая жизнь в полку шла полным ходом. Высоко в небе патрулировало дежурное звено. Одни машины поднимались в воздух, другие возвращались с патрульных полетов. Многие летчики отдыхали после ночных дежурств. Но о приезде Толстого они знали и просили обязательно их разбудить, как только появится писатель. Понравилось Алексею Николаевичу, что все — и рядовые и офицеры — были подтянуты, побриты, в чистых гимнастерках с белыми подворотничками…

Толстой обошел стоянки самолетов, осмотрел машины, взбирался в кабины летчиков, обстоятельно беседовал с ними. Затем все собрались на зеленом поле стоянки самолетов, в тени крыла истребителя, замаскированного еловыми ветками. Уселись полукругом на траве. Алексей Николаевич в летнем сером пиджаке и синем берете сидел, поджав под себя ноги по-восточному, держа в руках записную книжку.

Несколько дней тому назад в Москве проходил Всеславянский митинг, на котором Толстой председательствовал и выступал с речью. Алексей Николаевич рассказал, что там было. С глубоким интересом летчики слушали писателя. А потом Толстой внимательно слушал рассказы летчиков — мужественных и скромных воинов, тех, кто уже два месяца в смертельных боях защищает столицу.

Беседа Толстого с героем будущего очерка Виктором Кисилевым продолжалась более часа. Этот «смуглый от солнца и ветра» парень со шрамом от виска до подбородка сидел перед ним, застенчиво поглядывая «серыми веселыми глазами», и рассказывал писателю все как было. Герой, который сознательно шел на самопожертвование, «оправдывался» перед Толстым. Сбить-то он сбил немецкий бомбардировщик, но погорячился, не рассчитал — его истребитель «ушел» в землю, и он еле успел выпрыгнуть с парашютом. Кисилев убеждал писателя, что можно протаранить вражеский самолет и сохранить свою машину.

Писатель успокоил летчика по поводу «промашки». Потом спросил:

— Можно ли все, что он так откровенно рассказал, напечатать?

— А чего же нельзя? Другим польза…

Для Толстого этот ответ был очень важный. Писатель во всех своих выступлениях в нашей газете всеми силами старался писать правду о войне, не приукрашивая и не фальсифицируя факты.

Уезжая поздно вечером, Толстой взволнованно рассказывал о своей поездке, не раз повторяя:

— Какие люди!.. Какие люди!..

Вскоре в газете появился очерк «Таран»…

Был Толстой на аэродроме дальних бомбардировщиков, ездил в район Калуги. В те дни из рейда по тылам врага вернулся 1-й гвардейский кавалерийский корпус генерала П. А. Белова. Корпус пять месяцев действовал в районе Вязьмы и Дорогобужа, наносил мощные удары по войскам фашистов. Толстой был безмерно рад этой поездке и говорил, что привез с собой целый короб фактов и впечатлений. Рассказывая об этом, писатель с загадочной улыбкой спросил меня: