И они, литература и искусство, взяли на себя миссию духовного защитника высоты нравственных идеалов человечности и гневного обвинителя звериного облика фашистов, что точно уловил Пальмиро Тольятти, который писал о советской литературе, имея в виду повесть Александра Бека «Волоколамское шоссе»: «Подлинная тема — это отношение между войной и человеком. Войной, где умирают в любой момент, самым неожиданным и жестоким образом, и человеком, который не хочет умирать, который хочет жить, потому что именно в этом и состоит его назначение…»

Повесть Бека изобилует самыми жестокими страшными эпизодами — и везде чувствуется, что война противна самой природе человеческой. Но отсюда непосредственно вытекает решительная, острая — и вместе с тем естественная и человеческая — постановка проблемы: «Враг идет убить тебя и меня… Я учу тебя, я требую: убей его, сумей убить, потому что и я хочу жить. И ты требуешь от товарища, — обязан требовать, если действительно хочешь жить, — убей! Родина — это ты, родина — это мы, наши семьи, наши жены и дети…»

И писатели, как мы знаем, приходили на помощь воину со своим беспощадным словом правды о зверином облике захватчика. «Помни, что враг еще не уничтожен и что твой долг — нести ему смерть во имя нашей жизни!» — обращался к солдату Константин Федин в очерке «Помни!». «Убей его!» — гневно требовало стихотворение Симонова. «Не горячись, бей с холодком: холодная ярость метче. Закрой навеки тусклое, похабное око зверя!» — повелевал, советуя, как выполнить приказ, очерк Леонова «Слава России». Статья Толстого так и называлась — «Убей зверя». Завершалась она такими словами: «Товарищ, друг, дорогой человек, на фронте и в тылу — если твоя ненависть стала остывать, если ты к ней привык — погладь хотя бы мысленно теплую головку твоего ребенка, он взглянет на тебя ясно и невинно. И ты поймешь, что с ненавистью свыкнуться нельзя, пусть горит она в тебе как неутолимая боль, как видение черной немецкой руки, сжимающей горло твоего ребенка».

Но ненависть к фашистам и фашизму никогда не мыслилась и не пропагандировалась как ненависть к немецкому народу, к его истории, к его культуре. Об этом писал в мае 1942 года Эренбург, писал в те страшные дни, когда фашисты рвались к Сталинграду: «Мы не переносим нашей ненависти к фашизму на расы, на народы, на языки. Никакие злодеяния Гитлера не заставят меня забыть о скромном домике в Веймаре, где жил и работал Гете. Я люблю итальянский народ… И мне обидно, что жалкий комедиант Муссолини говорит на том языке, на котором говорили Петрарка и Гарибальди».

Любовь к Родине и ненависть к врагу были главными движущими силами духовной жизни народа в огне войны, которые в конечном счете не только обусловили перелом в ходе военных действий, но и привели к победе над фашистской Германией. Вот почему, думается, все, что было создано отечественными литераторами в годы войны, предстает ныне перед нами величественной панорамой неистребимой жизни народа. Жизнь всегда полна оптимизма, даже тогда, когда она является в трагическом отсвете огня войны. И потому в прозе писателей, раскрывающих подвиг народный как подвиг лучших его сынов, трагическое представало в ореоле оптимизма, а обыденное возводилось правдой самой жизни в легендарное.

Мой родной 712-й полк 132-й стрелковой дивизии, вместе с которым я прошел долгий боевой путь от Новгород-Северского до Варшавы, еще вел бои на правом берегу Вислы, когда меня направили на курсы «Выстрел» в подмосковный город Солнечногорск. Сборы были недолгими, прощание с товарищами сердечным, и в начале ноября 1944 года я уже находился в группе офицеров, в которой по ускоренной программе готовились командиры стрелковых полков. Пришлось привыкать к жизни в тылу, по ночам снились оставшиеся на фронте боевые друзья, штабная землянка, артиллерийские налеты и бомбежки…

Нас, группу старших офицеров, пригласили в Главное управление кадров армии и там сообщили, чтобы мы готовились к выполнению особо важного задания. Стали обмундировывать в новенькую военную форму, а когда пошили и штатские костюмы, стало ясно, что предстоит работа где-то за границей. Вскоре меня вызвали в Управление по репатриации советских граждан к его начальнику генералу К. Д. Голубеву, с которым мне пришлось встречаться в начале войны, когда он командовал 13-й армией. Генерал принял по-отечески, поинтересовался, готов ли ехать за границу, сказал несколько теплых напутственных слов и пожелал скорого возвращения в Москву.

В нашу группу входили генералы Драгун и Вихарев, полковник Колесов, майоры Ананьев и Перегудов.

— Вы, подполковник Мельников, назначаетесь помощником представителя уполномоченного СНК СССР по делам репатриации советских граждан из Западной Европы, — сообщил мне генерал Драгун.

Оставалось заехать в Министерство иностранных дел, чтобы получить дипломатические паспорта, на которых уже стояли визы различных государств, захватить почту для будущего советского посольства в Париже и иностранную валюту, и — до свидания, родная Москва! На Внуковском аэродроме наша группа погрузилась в комфортабельный самолет, и вот уже под его крылом скрылись знакомые силуэты.

В тот же день самолет приземлился для ночевки в Баку, чтобы на следующее утро взять курс на Тегеран. В Баку к нам присоединились еще несколько пассажиров. Познакомившись с ними, мы узнали, что вместе с нами летят в Париж секретарь Французской компартии Морис Торез, его жена Жаннета Вермерш и двое их маленьких детей.

Прибыв в Тегеран, отправились в советское посольство, а через некоторое время пошли прогуляться по городу. Впервые мне довелось проходить улицами чужой страны, наблюдать незнакомую жизнь.

На следующий день мы прилетели в Багдад, а еще через день — в Каир. Мы уже были в дружеских отношениях с Морисом Торезом и его семьей, тем более что они неплохо говорили по-русски. Впоследствии, во Франции, мне не раз приходилось встречаться с Торезом, слушать его на многолюдных митингах. Это был обаятельный человек, пользовавшийся у трудовой Франции огромным авторитетом.

Всюду, где мы приземлялись за пределами нашей страны, нас встречали американские военнослужащие. Создавалось впечатление, что хозяева и в Багдаде, и в Каире не арабы, а американцы. Так было и на острове Мальта, когда наш самолет приземлился для дозаправки. Всюду — американцы. Уж не их ли истребители пролетали над нашим лайнером в опасной близости, когда мы подходили к острову?

Следующим пунктом был Марсель, а затем — и Париж. Наконец-то мы у цели своего путешествия, на французской земле.

Французы, узнавая, что мы — советские люди, всюду встречали нас громкими возгласами «Рус! Сталин! Жуков!». Так было и после — казалось, вся Франция знает эти три слова. Разместили нас в хороших гостиницах «Рафаэль» и «Рица», и через несколько дней начались официальные встречи с командованием американских и английских войск.

Первым поручением мне было съездить в город Шербур и там на месте уточнить, на каком основании американцы погрузили наших людей на морские транспорты, куда намереваются их везти. Легковая автомашина быстро домчала меня до побережья Атлантики. В порту Шербура стояли корабли, на которых находилось тысяч пять советских граждан. От представителей американского командования я потребовал, чтобы мне разрешили поговорить со своими соотечественниками. Наши люди, в основном бывшие военнопленные, увидев советского подполковника, радостно приветствовали меня. Оказывается, их хотели отправить на какие-то американские острова и там использовать в качестве дешевой рабочей силы. Я распорядился всем выйти на берег, что и было сделано без долгих раздумий. Американское командование попросил временно разместить наших людей в палатках. После этого эпизода американцы не стали больше загонять советских граждан на свои корабли. По всем лагерям советских военнопленных оповестили, чтобы без разрешения представителей по репатриации они не давали согласия грузиться ни на какой транспорт.