Славный путь прошел машинист Смирнов со своим «Сибиряком». Бывал под бомбежками, артобстрелами.

И вот Победа. Месяцем позже Смирнов обеспечивал доставку в Москву на реставрацию картины Дрезденской галереи. Еще через месяц прокладывал путь поезду, в котором на Потсдамскую конференцию ехала советская правительственная делегация.

…Как-то, возвращаясь из Донбасса, я проезжал родные места. Вот и Чаплино. Поезд остановился у широкого перрона. Пассажиры высыпали из вагонов. Вышел и я подышать.

— Товарищ комиссар, здравствуйте, — окликнул кто-то меня.

Я повернулся и увидел улыбающегося мужчину в форменной тужурке машиниста. Он поспешно вытирал руки.

— Алексей Григорьевич! Леша!

Были встречи и в Киеве, и в Москве. Где наш «Сибиряк»? Начались поиски, а потом и восстановление Алешиного паровоза. 10 октября 1974 года наступил торжественный день. На одной из площадей Днепропетровска на гранитном пьедестале застыл устремленный вперед стальной богатырь. Здесь была вся интернациональная шестерка, работавшая на паровозе: машинисты Алексей Смирнов (русский) и Петерис Цирулис (латыш); поммашинисты Петр Зенин (белорус) и Михаил Плетень (украинец); поездные кочегары Борис Табилошвили (грузин) и Арам Авякян (армянин).

_{Фотографии А. Смирнова и паровоза см. в иллюстрационной вкладке.}

Попал в госпиталь. Пока лечился, подружился с соседом по койке — старшим лейтенантом Мазуренко, тоже зенитчиком. Выписали нас в один день. Оба были направлены в резерв. Здесь мы еще больше подружились. Видимо, это заметили товарищи.

— Ну что у вас общего: один Пат, другой Паташонок? — подначивали они. — И родом разные: один хохол, другой — чуваш.

Как-то на построении нам сообщили приятную новость:

— Желающие могут взять кратковременный отпуск для побывки на родине.

Я был несказанно рад. Мог ли я мечтать о встрече с престарелой матерью, сестрами, односельчанами.

— Поедем ко мне, — предложил я Мазуренко, Украина которого была еще под немцем.

…Нужно ли рассказывать, как встречали нас в родном селе. Сын с фронта приехал, да еще не один — со своим украинским другом.

Мы решили так: эти три дня будем работать, помогать колхозу. Рано утром пришли в бригаду.

— Какая норма на вывозке навоза? — спросил Мазуренко.

— Десять возов — один трудодень, — ответил бригадир.

Засучили рукава и — за работу. Сделали по две нормы. А вечером выходили за околицу, где пели чувашские, украинские и русские песни. Односельчанам сразу понравился голос гостя — певучий, протяжный. Наши песни слышались далеко за речкой Анишкой.

Навестили мы и село Рындино, где жили семьи военных из моей прежней части, эвакуированные из Москвы. Правда, в селе застали лишь малышей.

— Где же москвичи?

— Они на уборке ржи, — ответил за всех шустрый белокурый малый.

В сопровождении босоногих юнцов отправились на ржаное поле.

— Вот так и мы по-фронтовому, с утра и до ночи, трудимся, — рассказала Зоя Николаевна — жена командира батареи Шлихтинга. — С первых же дней включились в колхозный труд. Стали работать доярками, звеньевыми в бригаде и наравне со всеми перевыполняем нормы выработки.

Прощаясь с женщинами, мы обещали рассказать обо всем этом их мужьям, братьям, которые с оружием в руках борются против фашистов…

Город, в который мы въехали, был пуст. Остановились на площади. Взяли свои вещи, спрыгнули с машины. Сопровождающий лейтенант повел нас к зданию театра, где должен был состояться спектакль.

В театре темно. Зажгли ручные фонари. Мужчины сняли с окон фанерные щиты. Солнце осветило небольшой зал и сцену с закрытым занавесом…

В зеленых маскировочных плащах, устало отбивая шаг по изрытой мостовой, приближались к нам зрители-солдаты, впереди шел командир. Они обогнули здание и вошли в зал, майор разрешил им сесть. Актеры быстро надевали оставленные на последние минуты детали костюмов, поправляли парики.

Все было готово. Можно начинать, но всех нас поразила тишина в зале. Посмотрели в щель занавеса. Кто уронил голову на спинку стоящего впереди стула, кто устроился на плече товарища, облокотившегося на винтовку, кто просто свесил голову на грудь, — солдаты спали. Что же делать?

Майор категорически отклонил наше предложение отменить выступление:

— Что вы, разве можно, полковник отпустил на три часа только отличившихся в бою. Они ждали встречи с вами, всю дорогу говорили, что увидят спектакль, через три часа мы пойдем туда, — и он кивнул на дорогу, которая виднелась через разбитое стекло.

Командир вышел на авансцену, приложил руки к губам в виде рупора.

— Проснуться! — скомандовал он.

И, видимо, привычка, установившаяся за эти годы, просыпаться по первому зову, даже если ты вздремнул на десять минут, а не спал до того двое суток, возымела свое действие. Солдаты подняли головы.

— Начинайте, — сказал майор.

И мы начали спектакль.

Играли комедию Оливера Голдсмита «Ночь ошибок». Действие с первого акта развивалось стремительно, бурно, сразу вводя зрителя в интригу. Да и актеры никогда раньше так не играли: темпераментно, стараясь, чтобы до слушателей доходило каждое слово.

А какие благодарные зрители смотрели наш спектакль! Они смеялись, как дети, в ответ на веселую шутку, переживали неудачи героев, хлопали и кричали: «Молодец!», когда герой выходил из затруднительного положения победителем. Нужно было в несколько минут сделать перестановку декораций, моментально переодеть костюмы. На минутку закрыв занавес, мы открывали его снова и продолжали спектакль.

Последний акт. Все устраивается к общему благополучию, герои избавляются от всех уловок коварной тетушки. Свадьбой влюбленных кончается пьеса.

Мы кланялись аплодирующим зрителям. Майор поблагодарил актеров за доставленное удовольствие и хотел скомандовать солдатам встать и построиться, когда наша героиня, очень милая стройная девушка — мы ее звали «тростинкой», — сказала:

— Товарищ майор, этот спектакль с перестановками идет два с половиной часа, сегодня мы были особенно собранны и сыграли его за полтора. Сэкономили время, чтобы дать солдатам поспать. Разрешите им!

И командир разрешил.

Немного приоткрыли занавес, вышел наш баянист и начал играть вальс.

Музыка звучала все тише и тише, тише и тише.

…Пусть солдаты немного поспят.

О знаменитой ладожской Дороге жизни многие наслышаны. Но уже мало кто припомнит ныне, что в те тяжелые времена к Ленинграду были и «тропинки жизни». Такая вот тропа протянулась однажды к городу на Неве через леса и болота, через две линии фронта из деревни Нивки Дедовичского района, что на Псковщине.

Входил этот район в обширную территорию партизанского края. Простирался он между древними городами Холм, Старая Русса, Бежаницы, Дно. Четыреста населенных пунктов продолжали жить по советским законам.

Вот отсюда, из деревни Нивки, и двинулся обоз с драгоценным грузом — 160 санных подвод, растянувшихся почти на полтора километра. На подводах собранные по крохам, убереженные местными жителями от оккупантов рожь, просо, мука, мороженое мясо, льняное масло…

Путь предстоял долгий, нелегкий и опасный. Передвигались под покровом ночи. По мере приближения к линии фронта вереница подвод увеличивалась. К ней присоединились крестьяне других селений — еще 63 санных розвальней с продуктами.