Когда Павлов вернулся к самолету, из темноты на свет костров вышел американец в потертой испачканной форме, в шляпе вместо пилотки. Приложив руку к виску, представился по-русски:

— Капитан военно-воздушных сил США пилот Карриган.

Он передал просьбу своего командования — вывезти в Бари американских летчиков.

— Мы знаем, — говорил он, — в «Дугласе» двадцать одно место, поэтому полетят только больные, раненые и совсем изнуренные.

— А сколько вас всех? — спросил Павлов.

— Тридцать два!

— Да, для «Дугласа» многовато.

Американцы, помогая друг другу, начали посадку в самолет. Когда по трапу поднялся двадцать первый, Карриган поблагодарил Павлова, пожелал ему счастливого полета. Владимир Федорович посмотрел на остающихся. Они выглядели немного лучше тех, которые улетали. «Ну как их оставить здесь? На гибель?» — подумал он и распорядился:

— Сажайте еще пятерых!

А сам пошел снова посмотреть взлетную полосу. «Коротка, ох коротка! — подумал он. — И кругом горы! Отсюда и порожняком-то взлетать надо весьма аккуратно!»

Павлов попросил партизан свалить три дерева в конце полосы, а самолет откатить назад хотя бы на десяток метров. И тогда решился:

— Грузитесь все!

— Кэптен, ради нас вы рискуете своей жизнью, — возразил Карриган. — Ведь самолет будет перегружен в полтора раза, да и такая взлетная полоса… Я же пилот, я все понимаю.

— Мы союзники, товарищи по оружию, — ответил Павлов. — Все будет о'кей!

Запустили моторы. В отблеске костров винты образовали розовые диски. Машина стала набирать скорость. У самого конца полосы Павлов плавно взял штурвал на себя. Самолет тяжело оторвался от земли, на секунду словно бы завис в воздухе, но потом послушно стал набирать высоту. Павлов облегченно вздохнул и тут же почувствовал, что рубашка прилипла к телу, а пот заливает глаза.

«Самое опасное позади, — подумал он, — часа через полтора будем дома!» Но как только миновали береговую черту, перед самолетом встала черная стена грозового фронта, полыхающая молниями. Синоптики оказались правы. Эту стену нельзя было обойти или пролететь под ней. Оставалось только идти через грозу.

При вспышках молний, до которых, казалось, можно было дотянуться рукой, летчик видел, как вокруг все кипело. Самолет швыряло, словно былинку. Вдруг пилотская кабина озарилась ярким светом. Вся носовая часть корабля словно горела, от пляшущих на ней язычков холодного пламени, вдоль крыльев самолета потекли мерцающие струи, они срывались с концов плоскостей, как огненные стрелы. Все пилотажные приборы вышли из строя, и Павлов с трудом удерживал штурвал, стараясь не потерять пространственной ориентировки. Казалось, гибель самолета в этом электрическом аду неизбежна. И тут Владимир Федорович пожалел, что взял на борт американцев: в партизанском отряде, может быть, хоть некоторые из них уцелели бы…

Самолет еще раз содрогнулся всем своим металлическим «телом» — молния вторично ударила в него. Двигатели стали давать перебои, но центр грозовой тучи был уже пройден. Электрическое свечение померкло, стрелки приборов ожили, бешеная болтанка прекратилась. Распахнулось звездное небо. От лунного света по морским волнам протянулась золотистая дорожка, как бы указывая курс на базу.

— Никогда еще после боевого вылета мне не оказывали такую встречу, — вспоминает Владимир Федорович. — По радио мы сообщили на базу, что взяли на борт всех американских пилотов, и на нашу стоянку пришли представители командования союзников. Меня обнимали, жали руку, что-то говорили, но после перенесенного нервного и физического напряжения я был словно в полусне, хотелось только добраться до своей койки. И как лег, заснул мгновенно.

На другой день американцы пригласили наш экипаж на товарищеский ужин в гостиницу «Империал». Там нас встретили все тридцать два пассажира нашего «Дугласа». Пришли даже те, которых врачи уложили в госпиталь. В новых мундирах, мытые, бритые.

Снова были слова благодарности, крепкие рукопожатия. Говорили, что наш экипаж показал летное мастерство, а главное, что мы настоящие товарищи по оружию, верные союзники. Потом мы поднимали тосты за победу над фашистской Германией, за дружбу наших народов, за то, чтобы после войны обязательно встретиться снова.

Однако встретиться хоть с одним из спасенных им американцев Владимиру Федоровичу так и не пришлось.

Мутная плоть неба, наваливаясь грудью, плющит человека к земле. Мокрый снег постепенно переходит в холодный дождь. Студеный пар расползается клочьями. Тусклый мир от него еще больше суровеет. По грозному от зимнего половодья Сожу плывет ледяное сало, чуть присыпанное снежной крупкой. Ни согреться, ни обсушиться: вокруг вода и пустота.

На мне ответственность за роту. После форсирования Десны меня отправили в училище. Оттуда я вернулся в свой батальон в конце декабря того же сорок третьего года, лейтенантом, и сразу — в командиры роты, взамен погибшего капитана.

Из прежнего состава роты (больше сотни солдат) в живых осталось только трое моих друзей, целехонек и наш взводный — старший сержант Чугунов, который уже давно стал легендой 169-й стрелковой дивизии: мы нахлебались и госпиталей, и маршевых рот, и запасных полков, а он ухитрился как-то обходиться без этих отлучек. Воевал в дивизии почти безвылазно с сорок первого года и все в одном, 680-м полку, — и все время на передовой. Рассказать — не поверят! Смекалка нашего Старшо́го заточилась на грубом и безжалостном оселке войны. Вот и поставили его сейчас исполнять должность старшины роты: прежний утонул в реке, пытаясь доставить нам продукты.

Четыре дня назад мы зацепились за этот маленький низменный остров и зарылись в нем на торфяном болоте, и чем дальше закапываемся тут от снарядов и мин, тем глубже уходим в воду — как бы не потонуть. Этот клочок трясины у вражеского берега растет в цене с каждым часом, и мы на нем один на один с противником, отрезанные от своих зимней рекой, но живой, с норовом, со стремнинами, полноводной. Надеяться не на кого. На удачу? Нет, здесь требуется чудо! Приказ лаконичен: «Держать остров!» Держать — и все тут!

Рота отбила несколько атак противника. Она перестреляла первых немцев, пытавшихся сбросить ее в реку; следующих смела штыковым ударом. Взбаламученная вода еще выносит из-под берега трупы в серо-зеленых шинелях… А дальше что? От голода и холода пистолет в руках кажется пудовым. Требуется чудо, без него нам — хана! В глазах появляется серебристая тишина, когда она на какое-то время уходит, я снова слышу и вижу. Небо в одном месте бледно просветлело, и там проплыло бескровное солнце.

Прибрежный песок в свежих крупных оспинах воронок от мин и снарядов. Река неспешно зализывает их, как кошка. Река поднесла к берегу несколько убитых немецких солдат. Волны тихонько подкатывают им под головы, и они как бы силятся посмотреть, кто их лишил жизни. От орудийной гари и капелек тумана воздух вязкий, на языке привкус порохового дыма.

Солдаты стоят в окопах серые, как тени, обросшие щетиной, грязные, в разбухших полушубках и шинелях, в раскисших пудовых ботинках, почти по пояс в воде, которую уже схватывает ледок. Распухшие скрюченные пальцы не держат оружие. «Глоток бы горячего, хоть кипяточку крутого! — мечтаю, — одну затяжку табаку». Еще день без горячего — и все околеем. Острая тоска по еде вытесняет у меня мысли. Только почему-то назойливо вспоминается черепаховый суп, хотя я его никогда не ел, только читал о нем где-то.

Уже съели все, что можно было жевать. Давно кончилась конина, которую приволокли откуда-то наши добытчики, опытные пехотинцы — Шополай, Швачкин и Алявдин. Это я с ними несколько раз лежал в госпиталях и в этой роте, до курсов, воевал почти полгода. Кто доставит нам еду? И под силу ли кому-нибудь? Остров распахнут со всех сторон, весь на виду, река просторная. Если кто покажется на местности, враг разражается таким плотным огнем, что и мышь не проскочит. Мы у немцев, видно, словно кость в горле: пока с нами не разделаются — не успокоятся. На Чугунова на этот раз нельзя надеяться, скорее всего кормит он рыбку где-то на донышке Сожа. Все видели, как снаряд долбанул в его лодку — только щепки полетели, и Семен что-то ниоткуда не выплыл. Но все-таки солдаты верят, что Старшо́й притаранит едово: сейчас требуется чудо, и Чугунов сотворит его. «Очевидцы» говорили, что Чугунову ничего не стоит пробежать по минному полю; а этих гранат немецких, бросаемых в него, он переловил, мол, видимо-невидимо и отправил по обратному адресу, побив гадючьих душ несчетное число. А сколько он «языков» понатаскал — тьма-тьмущая, как яблок из чужого сада, когда был в полковой разведке, — слышу я, как тешат себя солдаты надеждой о неуязвимости Старшо́го. Раз в Чугунова даже угодила прямым попаданием маленькая миночка из ротного миномета. Попала в выемку между ключицей и плечом, уточняет очередной «очевидец».