Близкие мои друзья, у которых хватало на груди и орденов и нашивок за ранения, объяснили, почему это происходило: я стрелял много сам. Был командиром пулеметной роты и одновременно как бы выполнял обязанности рядового пулеметчика. Так уж получалось в бою. Мы, пулеметчики, были главной мишенью для врага и быстро выбывали из строя. Да и молодое пополнение, которое постоянно прибывало к нам, не так уж хорошо было подготовлено. На дожде мокли матерчатые ленты, случались перекосы и утыкание патрона, и лучше меня, а особенно быстрее, никто не мог устранить разные задержки в критический момент. Ведь я был пулеметчиком, как говорится, дипломированным, настоящим, окончил специальное училище — Энгельсское пулеметное.
Около двух лет учили нас этой огневой профессии. Для военного времени такой срок — роскошь. Но, видимо, так надо было. Из нас ведь готовили не просто стрелков, а офицеров и командиров. Станковый пулемет — это же силища! Недаром он по-немецки машин-гевер называется. Машина, значит. Да еще какая машина-то, если ее в умелые руки дать…
Училище наше находилось в Саратовской области, в Красноармейске, маленьком пыльном деревянном городишке. Местные жители звали его пулеметной школой.
В январе сорок пятого нам, девятнадцатилетним курсантам, присвоили офицерские звания. Лейтенант Дрыга, наш взводный, повел строем к фотографу, и мы по очереди снимались в его кителе: карточки нужны были для удостоверения личности. Дрыга и на фронт нас сопровождал. До Саратова мы шли пешком, совершая семидесятикилометровый марш-бросок. А перед этим выстроились прямо на улице, и чуть ли не все население городка сбежалось, чтобы проводить нас. Грянул духовой оркестр, и девчонки, которые только что смеялись и махали платочками, притихли и посерьезнели. Слез никто не скрывал. И садился от волнения голос у начальника училища полковника Мартыненко, когда говорил он напутственную речь.
Около месяца везли нас к 1-му Белорусскому фронту. Везли через наши разбитые города и поселки, через ужасающе разрушенную Варшаву, Конин, Познань. На дощатых нарах пульмановского вагона я лежал рядом с Колей Коротких. А внизу, под нами, заняли место Сошнин, Дима Фролов, Корольков, Коблов, Полянский, Мещеряков, Мотыгин, Поляков… Всех бы назвать надо, да, жаль, не помню. Лучший уголок выделили мы лейтенанту Дрыге. Был он старше нас года на три, не больше, и в звании мы теперь были равны, но по-прежнему, как и в училище, робели перед ним и тянулись: учитель, первый наш военный наставник, вожак…
Простились мы со своим взводным на каком-то немецком разъезде: обнялись по-братски, собрали ему кое-какие подарки, и поехал он неохотно опять в училище. А мы, получив назначения, двинулись искать свои части. Человек шесть из нас попали в 185-ю стрелковую дивизию 47-й армии.
— Ваша дивизия сейчас Альтдам берет, — вручая мне предписание, сказал штабной капитан. — Нажимайте, может, успеете…
Но мы не успели. Взяв Альтдам, дивизия отходила на переформировку в район Клоссова. На марше мы и влились в свои части. Дима Фролов, Полянский и я попали в 257-й полк. А недели через две, получив пополнение, мы уже сидели в траншеях на Одере. Было тепло, первые апрельские цветочки появились на пригорках. Но по Одеру еще плыли льдинки, левая немецкая сторона его широко разлилась. До рези в глазах всматривались мы во вражеский берег, готовые в любую секунду нажать на гашетки. Но там было пустынно и тихо. Загадочно присмирел темный лес, мутная полая вода несла к пролетам взорванного железнодорожного моста подмытые корневища. Слева виделось серое зданьице станции, а справа, за изгибом дороги, начиналась деревня с кирхой посередине. Вниз по реке, недалеко от моста, тянулись острова, и где-то на них спрятаны были пулеметные гнезда, притаились там снайперы. Стоило нам, обнаружив на островах какое-то шевеление, открыть огонь, как тут же оживала вся немецкая оборона: ухали тяжелые мины, впивались в наш крутой берег трассирующие очереди, свистели над сосняком снаряды. Мы тоже били по вспышкам и вдоль трасс. Потом опять все смолкало. Изнывая от нетерпения, мы ждали наступления на Берлин.
Несколько раз ездил после войны я в ГДР, но к Одеру выбраться так и не удавалось. И вот как-то летом друзья из еженедельника «Вохенпост» позвонили мне и сказали: выбирай любой маршрут, просьбу уважим. И я задумал хотя бы частично пройти путем нашей дивизии: от Одера до Эльбы. Немцы народ аккуратный, звонят еще раз и спрашивают, какое именно место мне нужно на Одере. И я не мог вспомнить. Какое-то короткое слово на последние буквы в алфавите. Вертится на уме, а как точно — не знаю…
Заглянул ко мне в этот день Петр Тодоровский, известный сейчас кинорежиссер, а тогда на Одере просто Петя из соседней роты, мой старый дружок.
— Слушай, Петро, как то место на Одере называется, где мы с тобой в обороне стояли?
— Так это… ну короткое что-то, — закатил он свои выразительные глаза. — На букву «щ», кажется, или на «ч»…
Можно было, конечно, в военном архиве карты найти, но время уже поджимало, пора было ехать.
В городе Шведте, у бургомистра, куда меня привезли, тоже не смогли нам помочь. Называли станции, мосты и местечки, но слышу — не то. Ведь почти полвека прошло. В одном месте, у какого-то фольварка, попался нам старик на инвалидной коляске. Я обратился к нему, стал называть приметы, и он, послушав, сказал:
— Это Цигэрик, отсюда восемнадцать километров. На этом берегу Цигэрик-Лезе, а на том просто Цигэрик…
Ну, конечно, Цигэрик! Как же это такое броское слово в голову не пришло?
Мигом проскочили мы эти восемнадцать километров. Я попросил остановить машину и пошел пешком. Все во мне сжималось от волнения. Уже вечерело, и закатное солнышко ярко освещало «наш» крутой правый берег. Так вот он каков отсюда! Белеет одинокая станция, сосновый лес укрывает не только вершины, но и скаты берега. Из воды торчат прозеленевшие опоры моста. Того самого, который был почти напротив наших траншей. Тут теперь новый мост. Он несколько другой конфигурации. Я шагнул за луговину, к зарослям, к высоким осокорям и дубам. И заметил на этих деревьях скобы. Боже мой! Вот куда забирались фашистские снайперы и артиллерийские наблюдатели. Сняв пиджак, я легко поднялся по этим скобам на дуб и увидел дорогу, ведущую к деревне. По военной привычке пулеметчика прикинул расстояние: метров четыреста, не больше. Для снайпера это как раз. Значит, с островов били и отсюда, с деревьев. Немало от этих пуль наших бойцов полегло. Погибла санитарка Шура, ранило фельдшера Белугина.
Я ходил вдоль берега, посматривая за реку, и воспоминания захватывали меня. Пересекали мы Одер чуть выше. За ночь была возведена понтонная переправа, и на рассвете двинулись через нее колонны.
— Бегом! Бегом! — покрикивал полковник, стоявший у самого берега.
— Музыкин, командир нашей дивизии! — услышал я разговор.
По переправе била вражеская артиллерия, в небе ревели самолеты. Один снаряд угодил в понтон, и мы стали прыгать в воду. Хорошо еще, что до берега оставалось всего с десяток метров. Не чувствуя холода, возбужденные, ринулись бойцы вперед.
— С дороги не сворачивать, кругом мины! — предупреждали саперы.
В этот день, буквально на моих глазах, подорвался тринадцатилетний Витька, солдатик, состоящий при батальонной кухне. Ему оторвало ноги. Он полз и пронзительно, по-детски кричал…
А вечером мы уже вступили в бой за город Врицен. Фашисты окопались на высотах, продвигаться было трудно. Вот здесь и показали себя наши пулеметы. Стремительными бросками перебегали мы по низинам, занимали выгодную позицию и били во фланги, часто применяя кинжальный огонь. Кинжальный — это значит с близкого расстояния, почти в упор, когда траектория полета пули прямая, как кинжал…
Потом пошли мелкие городки, деревни и фольварки. И все это надо было отбивать, брать атаками, штурмом. Мы почти не спали. Так, прикорнешь под повозкой с часок — и снова вперед. Когда подошли к Бернау, у меня в роте осталась половина состава. И треть лошадей погибла. Тяжелые пулеметы тащили на себе…
