Так этот наш Чугунов — что бы вы думали?! — без закуси залпом опрокинул три стакана спирта и, крикнув: «Ложись!» — вырвал мину за стабилизатор из своего тела и бросил куда подальше. Взорвалась, но никого не тронула, только телегу перевернула!..
Много еще чего рассказывала братва о легендарном нашем Старшо́м, питая свою надежду… И как бы хотелось во все это верить, чтобы и сейчас был жив наш Старшо́й.
Зеке Шополай что-то достает из вещмешка, жует и протягивает Алявдину.
— Так это ж мыло, — возражает тот.
— Мил не мил — деньги платил, давай кушайт, жолдас-товарищ. Жевать можно?
— Можно, конечно, — говорит Швачкин.
— А ты не мылься — мыться не будешь. Ну, вот уже и в бутылку полез. Ну, как интеллигент прямо. Вылазь из нее, обидчивый, и жуй закусывай мило.
— И чего нас держат на болоте этом? Что мы за него уцепились? — недовольно бубнит Митрофан Швачкин, глядя на меня из опасливого прищура. — Людей жалко, лейтенант: земля здесь с пятачок.
— Этому пятачку цены нет, — объясняю я, проникая в замыслы высокого начальства. — Он — отмычка к Сожинскому плацдарму, трамплин.
— Начальству виднее, — согласно кивает головой великий терпяга Иван Алявдин из калужской деревни Курлычи. — Надо держать — значит, надо.
— Да ведь невозможно тяжело.
— И водку пить нелегко: тяжело с похмелья бывает, — скалится Зеке Шополай. Его обычно круглое лицо теперь начисто обстругано холодом и голодом, и крутые монгольские скулы торчат в разные стороны, румянец перешел в бледную синеву, но балагурства не убавилось.
Ребята пускаются со мной в такие вольные разговоры, конечно, только на правах старых фронтовых друзей.
— Ай, товарищ командыр, ай жолдас командыр, пачему так сапсем плохо: винтовка такая большая — на одного, котелок маленький-маленький, а повар наливает на двоих, — продолжает скоморошничать Шополай, чувствуя необходимость взбодрить товарищей.
— Когда одна винтовка на двоих, куда хуже, Зеке, помнишь? — в тон ему отвечаю я.
— Ишшо ба, когда одна винтовка на двоих — это сплошное безобразие, а не война, — серьезно подтверждает Иван, понимающий все, кроме шуток.
— За чем, жолдас, такие страсти-ужасти, — уморительно разводит руками Зеке. — Лучше бы хоть только глянуть на кызымушку поногастее, с аккуратной завлекалочкой, да побеседовать насчет картошки дров поджарить, да шла играла бы, ух ты, братцы!
— И в такие минуты, Шополай, ты — шолопай, все об етом…
— Да, солдат — он завсегда об етом… И потом отсюда, я так прикидываю, прямиком в рай, сам знаешь: раз за Отечество — хошь не хошь, а в рай. А там, говорят, насчет трали-вали строго: ни-ни — и забудь думать, герой! И когда уж этот Чугунов, если он живой, что-нибудь приволочет пожевать?
— Да наш Старшо́й уж знаешь где? В Судный день его по кусочкам собирать придется, — гнусит замрачневший Швачкин. — Поди уж щуки его давно прищучили.
— Не такой человек Семен, чтоб позволить себе такое свинство, пока солдат не накормил, — отвечает Шополай.
Я оставил спорящих и пошел по окопам. Тяну солдат за рукава, заставляю их двигать ногами, руками, сжимать пальцы, приседать на месте: приказываю всем сержантам расшевелить бойцов, хоть чем угодно — устроить борьбу, бокс, а если на то пошло — и драку, только без поножовщины и один на один. Может, кто на кого зло затаил — давай, ребята, не стесняйся! А Старшо́й что-нибудь да придумает — говорю я и вопреки разуму верую в воскрешение Семена Чугунова: конечно, это было бы сейчас большим свинством с его стороны — погибнуть, не обеспечив нас провиантом, — вполне разделяю я мнение Зеке.
— На зарядка становись! — разрывается от крика Зеке Шополай.
— Как бы не так, — возражает мрачный Швачкин. — Теперь жди атаки.
Так оно и есть, черт бы их побрал, этих фрицев. В этот миг сквозь серую морось пробилось немного света, и из недр низких облаков выскользнула «рама». Рыская из стороны в сторону, разведчик-корректировщик низко летит над Сожем, кружит, то одним крылом, то другим блеснет в белесом небе. Заскрипел шестиствольный немецкий миномет — «скрипач». Тоскливо и тонко завыли мины, как гигантский оркестр на вконец расстроенных гулливерских скрипках. Стремительно нарастает ноющий звук. Ааах-чав-чав-чав! — зарываются они в топком торфянике, не успевшем промерзнуть. Разрывы вспарывают реку. Сож шумит и вспенивается, тяжелый снаряд шлепнулся в воду, вывернул крутую волну, и нас окатило с ног до головы. Потом к разведчику-корректировщику присоединились три штурмовика и закружились над рекой.
Штурмовики спокойно заходят на цель, невидимую из окопов, и бросаются вниз, стреляя из пулеметов и швыряя бомбы. Самолеты постепенно приближаются к нам, их словно течением несет на остров. За кем они там охотятся? Неспроста же толкут воду в реке! Ну конечно же, это они наши продукты топят…
Солдаты высунулись из окопов и замерли. Там, на реке, решалось: жить нам или умереть!
Вдруг среди водяных столбов зачернела цель, за которой гнались самолеты. Я взял бинокль: огромное дерево! Чего ж они на него набросились? Некуда бомбы девать?.. Нет, вот еще одно… Да, целых три!
Мы поняли, что это несколько гигантских сосен, сросшихся корнями, плыли по течению комлем вперед, охваченные водой и дымом со змеиными изгибами в кольцах. Наверное, большая вода подмыла прохудившийся берег, и сосны рухнули в воду, а фрицы забавляются от нечего делать.
Большая волна захлестнула деревья, и в кусках льда и пене замелькали оторванные лапы. На мгновенье в воздухе повисла верхушка сосны и тут же разлетелась на куски. Когда стена воды рассыпалась, мы увидели, что деревья, хоть и ощипанные, упрямо плыли вперед, явно загибая к позициям роты. Конечно, кто-то с харчем стремится к нам. До меня дошло, что он, схватив быстрину у нашего берега за гриву, в буруне проскочил самые открытые места, прикрытый пеной и туманом. Видно, он долго несся на стремнине от нашего берега к острову, на котором мы сидели тогда.
Солдаты, загипнотизированные, смотрели на борьбу героя с «мессерами», даже самые слабые выползли на брустверы. Потом рота выставила все противотанковые ружья и пулеметы и открыла огонь по самолетам врага.
— Урр-ррр-ааа! — кажется, у штурмовиков кончились бомбы. Но вот же черт! Они принялись пузырить воду вокруг сосен пулеметами, словно на реке споро пошел крупный весенний дождь. Но сосны под седыми птицами дыма упрямо тянули к нашему берегу. Видно, все-таки приближалось увертливое счастье. Наконец-то, черт возьми! — они ткнулись в заливчик на острове. От них отделилась фигурка и, выскочив из сизого полога дыма, низко пригнувшись, хлестанула к нашим окопам, то прячась за быками взорванного моста, шагавшими к Чичерску, то ныряя в ямы. Бегущему надо было проскочить открытое поле в больших кочках, поросших длинной травой, щетинившейся из-под робкого еще снега. Чтобы отогнать от человека самолеты, мы открыли огонь не только из пулеметов и противотанковых ружей, но даже из винтовок и автоматов.
Бежавший сорвал с себя пылающую стеганку, потом и гимнастерку и прибавил скорости.
— Чугунов! Чугунов! — закричали солдаты.
— Старшо́й, салям! — заорал Шополай и кинулся навстречу Чугунову.
— Спасибо, братишки! — запаленно дыша, произнес старший сержант и спрыгнул в траншею. — Небось пуп к спине присосало? Без попутного ветра, вижу, вам и шагу не ступить… Вижу, вижу. Но ничего, ничего, сейчас поправлять начну… А комбат и генерал хвалили вас, хлопцы, держитесь! Ну, налетайте теперь рубать, братишки. Хряпните супчику и картошечку в новеньком обмундировании. Что стоите? Не стесняйся, герои. А меня чуток припалило, как того кабана, — потер он обгоревшие брови и волосы.
— Жизнь наша бекова, — встрял в разговор Зеке. — Потискать бы кого, да некого.
— А ну-ка, подсоби! — натруженно дыша, крикнул Чугунов. — Задохся я чтой-то. — Он выпростался из лямок термоса, открыл крышку и приготовился разливать супец, но термос… оказался пустой.
— Вроде наливал, — почесал голову Семен в раздумье, глядя на термос, пробитый пулями…
