— Вы что-либо слыхали о партизанском танковом батальоне?
— Нет, — ответил я.
О таком батальоне Алексей Николаевич впервые узнал от генерала Белова. Командир корпуса посоветовал ему съездить в село Александровка, где разместились партизаны, и там разыскать лейтенанта Гамбурга.
Толстой так и сделал.
Это действительно была примечательная личность, а история танкового батальона — героическая страница Отечественной войны.
Начал войну Григорий Гамбург, молодой тогда лейтенант, в августе сорок первого года. На втором месяце боевых действий его танк был подбит, а он ранен, контужен, потерял сознание, остался на поле боя в тылу у немцев. Подобрали почти бездыханного лейтенанта колхозницы, выходили его. Как только танкист поправился, он собрал таких же выздоравливающих красноармейцев, создал партизанский отряд и во главе его воевал с немцами. Немного позже отряд влился в мощное соединение, именовавшееся Отдельный партизанский полк имени 24-й годовщины Красной Армии.
— Таких историй теперь немало, — заметил писатель. — Но самое необычное и чудодейственное началось позже.
В лесах и болотах Смоленщины, где воевал полк, партизаны увидели подбитые и оставленные при отступлении танки. И вот явился Гамбург к командиру полка и сказал:
— Видели технику? А что, если собрать ее, посадить партизан на танки?
Лейтенанта сразу же благословили на это дело.
Прежде всего лейтенант разыскал в партизанских отрядах танкистов, шоферов, трактористов, механиков. Вытащили из пруда три трактора, утопленных колхозниками, чтобы они не достались немцам. Отремонтировали и с их помощью стали вытаскивать из болот и леса танки — средние, «тридцатьчетверки». С невероятным трудом, без особых приспособлений, — как говорится, почти голыми руками, — восстановили разбитые машины. Нашли и боеприпасы. Потом снаряды им доставляли с Большой земли воздушным путем.
Вскоре танковый батальон вступил в бой. Он стал ударной силой партизанского отряда, сражавшегося от Варшавки до Соловьевой переправы и от Дорогобужа до Калужского большака. Можно представить себе панику в немецких гарнизонах, увидевших в своем глубоком тылу советские танки! Участвовал батальон и в рейдах кавалеристов Белова, а потом, когда генерал получил приказ уходить через линию фронта, танкисты прикрывали отход корпуса.
Но вот кончились боеприпасы, горючее, и генерал приказал танкистам сжечь танки и выходить из окружения группами. Обливаясь слезами, словно теряли родных детей, они окатывали боевые машины бензином, сжигали их и взрывали.
— И сейчас еще, — заметил Толстой, — танкисты, рассказывая мне об этом, волновались, и глаза их были полны слез…
И в Барвихе, и особенно здесь, под Калугой, Алексей Николаевич собрал богатейший материал. Что с ним делать? Ведь он ни в какой «подвал» или «трехколонник» не влезет.
Выход все же нашли. Через год после начала войны мы в редакции стали задумываться: не попробовать ли нам на страницах «Красной звезды» печатать произведения больших форм, чем корреспонденции, очерки? И хотя газетный лист — это не книга, но большое произведение можно печатать с продолжением. Я предложил тогда Толстому:
— Алексей Николаевич, а не написать ли вам повествование? Места в газете не пожалеем. Будем печатать с продолжением.
Толстой с радостью встретил это предложение. Пришло время, и он принес мне первые главы своего повествования, «Рассказы Ивана Сударева», которые и печатались в восьми номерах газеты. Это было самое значительное произведение Толстого о Великой Отечественной войне, которое встретило душевный отклик не только на фронте, но и в тылу.
Спустя много лет после войны я разыскал Гамбурга. Он стал доцентом одного из ташкентских институтов. Он приехал в Москву, и мы с ним встретились. Примечателен его рассказ:
— Это было в селе Александровке, — рассказывал он о писателе, оставившем неизгладимый след в его душе. — Сидел я в избе и занимался своими делами. Вдруг прибегает вестовой и говорит, что меня требуют в столовую, там ждет какой-то представитель в штатском. Прибежал в столовую. Навстречу мне поднялся могучий мужчина в гражданском костюме. Лицо мне показалось знакомым, — потом я сообразил, что видел его портрет в газетах и журналах. Он пристально посмотрел на меня, словно прощупывал глазами, и спросил:
«Вы лейтенант Гамбург? Будем знакомы. Я Толстой Алексей Николаевич…»
Можете представить, как это меня ошеломило. Я недоумевал — зачем понадобился знаменитому писателю?
Толстой, увидев, что я растерялся, подошел ко мне, обнял и усадил на стул. Сам сел напротив и сказал:
«Посоветовал побеседовать с вами генерал Белов. Меня очень интересует, как вы смогли организовать в тылу врага танковый батальон. Я хочу написать об этом».
Алексей Николаевич предложил мне стакан чаю. Но я был так взбудоражен этой встречей, что — сам не знаю, почему — отказался. Писатель улыбнулся и сказал:
«Ну что ж, более крепкого ничего нет. Вот приедете в Москву ко мне, там найдем кое-что. Если не хотите чаю, тогда давайте побеседуем».
Он достал записную книжку с металлическими кольцами на корешке переплета, уселся поудобнее и стал слушать. Я и рассказал ему историю партизанского танкового батальона. Алексей Николаевич порой вставал, ходил по комнате, останавливался, вновь садился. Все время делал какие-то пометки в книжке. Засиделись мы далеко за полночь. Толстой прервал беседу и просил зайти завтра. Он проводил меня до дверей и, вновь обняв, сказал: «Не забудьте о завтрашнем дне. Все это очень интересно и для меня очень важно».
На второй день беседа продолжалась пять часов. Потом Толстой усадил меня в «эмку», и мы колесили по улицам Александровки и по соседним селам, разыскивая моих однополчан. Там писатель встретился с Сударевым…
Таковы источники знаменательного цикла толстовских «Рассказов Ивана Сударева». Таковы только штрихи работы писателя в газете и воинских частях. Смог он многое увидеть, услышать и написать. Но он буквально рвался на фронт.
Толстому все же удалось прорваться на фронт, на самую передовую. В июне 1943 года Алексей Николаевич вылетел из Москвы на Северный Кавказ по делам Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию фашистско-немецких злодеяний в Краснодаре и других районах края. Там он и побывал в боевых частях, на передовой.
Этого я не знал. Лишь спустя много лет в архиве Института мировой литературы я увидел письмо поэта Илья Сельвинского Алексею Николаевичу. Это письмо со штампом полевой почты на конверте все объяснило. Сельвинский, работавший во фронтовой газете, писал с Северо-Кавказского фронта Толстому: «…Был я на днях у товарища Г., к которому вы заезжали с Тюляевым. Этот товарищ рассказал мне о том, как Вы просили его показать Вам игру на некой шарманке, и угостил Вас, приказав „играть“ целому полку.
Цель обстрела выбрал не дальнюю, а ближнюю, по которой шарманки никогда не работают.
Поиграли, стало быть, и дело с концом. Вы уехали. Дела пошли прежним чередом.
Но вот тут надвигается самое интересное. Когда начали брать пленных немцев, оказалось, что игра имела последствия: в то время как Вы сидели у товарища Г. — на передовой у немцев прохаживался какой-то генерал, приехавший с инспекционными задачами. И вот этого-то генерала шарманка и укокошила. Это, несомненно, Ваша, Алексей Николаевич, заслуга! Ведь если бы не захотели повидать тот беглый залп, который Вы видели, т. Г. не выбрал бы ближайшую цель.
И до чего же Вы, оказывается, везучий. Я два года сижу на фронте, как пришитый, — и ни одного генерала не убил…»
Тюляев — это председатель Краснодарского крайисполкома тех лет, а «товарищ Г.» — командующий армией генерал, впоследствии маршал Гречко. Что же касается «шарманки», то каждому, даже самому не посвященному в военные тайны человеку, ясно, что это наши «катюши». По-другому Сельвинский не мог написать, цензура полевой почты это все равно бы «замазала», не пропустила.
И еще об одной встрече, правда необычной, хочу рассказать.
