Когда она потянулась к туре, тем самым, открывая мне путь к ее королю, я решил, что ей необходима была подсказка.

— Думай, Миша, думай: я не дам тебе выиграть, благодаря уступкам с моей стороны, — сказал я. — Оставь туру и подумай о пешках: пешка — очень сильная фигура.

— А Маришка говорит, что иногда нужно уступать, иначе, все развалится, — задумчиво сказала Миша, глядя на свои пешки.

— Но она имела в виду отношения, а я — шахматы.

Миша подняла на меня взгляд.

— А шахматы — почти то же самое, что и отношения: один неправильный ход, и всему конец.

Эта глубокая мысль Миши поразила меня: как в ее легкомысленной голове могла возникнуть такая потрясающая ассоциация? Ведь она права: в любви, как и в шахматах, есть свои нерушимые правила, и всегда нужно помнить о том, как ходят фигуры и куда им идти нельзя.

— Я не могу больше думать. — Миша вздохнула и откинулась на спинку кресла. — Хожу, а сама не знаю, куда и зачем.

— Это точно, — улыбнулся я. — И, если ты устала, на сегодняшний день завершим наше сражение.

Я стал собирать шахматы.

— Я ужасно играю, правда? — спросила Миша, помогая мне.

— Ты играешь, а это уже великолепно: многие вообще не могут понять, как играть в шахматы.

— Ты играл с тем немцем?

— Да, но он всегда проигрывал. Единственный, кто постоянно обыгрывает меня — это наш Брэндон Грейсон. Он просто дьявол в шахматах. Я еще ни разу у него не выиграл.

— Брэндон? Правда? Я его знаю: он лучший друг Маркуса! — вдруг оживилась Миша. — Но мне жаль его: он безумно влюблен. И безответно, представляешь?

Ее слова поразили меня.

— Кто? Этот… — Я хотел сказать «подонок», наслышанный о садистских забавах в его поместье, но подумал, что Миша не знает об этом, и промолчал.

— Этот кто? — пристально взглянув на меня, спросила Миша.

— Этот негодяй, которого я никак не могу обыграть в шахматы, — нашелся я.

Миша широко улыбнулась.

— Когда я встречу его, то скажу ему, что он — молодец!

«Вряд ли со своей ненормальной симпатией к смертным ты сделаешь это, если узнаешь о его «подвигах» и издевательствах над смертными девчонками, — с усмешкой подумал я. — Странно, что Маришка не рассказала об этом Мише и не предупредила ее держаться подальше от Грейсона. Вместо этого ей запретили общаться со мной. Как это нелогично. Но, надо же, Брэндон влюбился? И безответно! Что ж, жаль его, черт побери!»

— Когда уже выпадет снег? — спросила Миша, надевая сапоги. — Я хочу поиграть в снежки!

— И сломать кому-нибудь нос? — улыбнулся я, зная о том, как проходят такие снежные баталии у вампиров, и стал надевать пальто. — В прошлом году снег выпал только под Рождество. Любишь играть в снежки?

— Безумно! Когда мы играем дома с братьями, потом постоянно приходиться делать капитальный ремонт внешних фасадов и устанавливать новые скульптуры. Но это из-за меня: Мартин и Мсцислав кидают метко, а я почти всегда промахиваюсь. А еще мы любим лепить снеговиков под три метра! — прощебетала Миша. — Отвезешь меня? Мне нужно забрать велосипед с колледжа и сумку Мэри из того паба. А еще… Что ты сделал с тем мерзавцем?

— Не беспокойся об этом.

Миша смущенно улыбнулась и ничего не сказала.

Я довез ее до колледжа, и там мы расстались.

***

Вернувшись домой, я зашла в спальню Мэри: как и сказал Фредрик, Мэри мирно спала. Я положила на тумбочку ее сумочку, с тоской посмотрела на подругу и, тяжело вздохнув, вышла и закрылась в своей комнате.

Приближалось Рождество. Снег еще не выпал, и с каждым днем я разочаровывалась все больше.

Эндрю, все-таки, пригласил Мэри на свидание, и они вновь стали встречаться, поэтому, когда моя подруга уходила к своему парню, я ехала к Фредрику, или звонила ему, и он приезжал ко мне со своими нацистскими шахматами. Мы общались, играли в шахматы, и нам было уютно вдвоем.

Уже два воскресенья подряд мы с ним ходили на службу. Фредрик вел себя странно и был так заботлив, что это стало пугать меня. С чего вдруг такая забота? Неужели он стал таким странным, потому что…

«Неужели он влюбился в меня? — с ужасом думала я. — Нет, нет, это чушь! Разве он умеет любить? Разве в нем есть хоть какие-нибудь чувства и эмоции? Конечно, он заботится обо мне, и мне приятна его забота. Я чувствую себя в безопасности, словно Фредрик окружает меня пуленепробиваемой стеной. Но что я чувствую к нему? Чего хочу от него? Хочу быть с ним? Не знаю. Знаю только одно: хочу, чтобы он был рядом, но не хочу давать ему надежду… Хотя, как будто он на что-то надеется! Меня все устраивает: он рядом, и мы ничего друг другу не должны. Господи, какая же я эгоистка!»

***

Я утонул в своей любви: я думал только о Мише, она была моим наваждением, и я едва сдерживал себя от признания ей в любви. Недавно Миша обиделась на меня за то, что я назвал музыку, которую она слушала, «отвратительной», и дулась целых четыре дня, чем заставила меня понервничать. Но при нашей случайной встрече на улице Миша сказала, что я — дурак, но она прощает мне это, а так как на ее звонки в моем телефоне играл гимн Польши, она назвала меня «старомодным типичным шведом», и мы помирились. С моей души свалился огромный тяжелый камень страха потерять Мишу, но этот страх не был убит окончательно: каждый мой поступок, каждое неосторожное слово могло оттолкнуть ее от меня.

Недавно произошел случай, который заставил меня не на шутку встревожиться: я сидел в своем кабинете и работал над важными документами, связанными с домом. Зазвонил телефон. Я насмешливо усмехнулся: это был звонок из Швеции.

— Привет, Фредрик, звоню с нового номера.

— Привет, отец.

Мы не разговаривали уже три года, и вот, он зачем-то позвонил. Он считал меня «недостойным сыном». Из-за истории с Марией, разумеется.

— Ты не звонишь, — сказал отец.

— Разве голос такого мерзавца, как я, имеет право касаться твоих благородных аристократических ушей? — с сарказмом ответил я на этот совершенно бессмысленный упрек.

— Сарказм здесь лишний.

— Если серьезно, то я всегда занят. К тому же, никаких интересных новостей.

«Кроме той, что я влюбился в Мишу Мрочек» — мрачно улыбнулся я.

— Вчера встретил в Стокгольме Вислава. Я пожелал ему доброго утра, но ответа не получил.

— Жаль. Хотя причину этому ты знаешь.

— Иногда мне кажется, что я воспитал тебя из рук вон плохо. Слишком рано ты стал самостоятельным, поэтому и совершил такую грубую ошибку.

Опять он о той истории с Марией. Никак не смирится с тем, что его единственный сын оказался таким «негодяем».

— Не думаю, — спокойно отозвался я на это изречение.

— Отнесись к этому серьезно. — Голос отца похолодел.

— Отнесись к этому с пониманием.

— Я-то понимаю, но твой поступок бросил тень на всех Харальдсонов.

— Не сомневаюсь.

— Фредрик, тебе пора разгрести ту грязь, что ты навел.

— Я подумаю над этим.

— Мама передает тебе привет.

— И ей. Это все?

— Ждать тебя на Рождество? Или хотя бы в этом году?

«Даже так? — усмехнулся я. — Значит, остыли от праведного гнева и простили грешника-сына?»

— Нет, много дел. Перезвоню, — ответил я.

Отец отключился.

Этот разговор привел меня в замешательство: мои отношения с родителями не были радужными, скорее, сносными. Они жили сами по себе, я — сам по себе, однако после скандала с Марией почти все мои родственники хором заявили о том, что я «недостоин носить имя древнего и славного рода Харальдсонов». Но мне было плевать. По-настоящему. Мнение общества никогда не интересовало и не трогало меня.

Я задумался, ища возможность хоть на денек навестить родителей, но, зная, что меня вновь будут отчитывать, как нашкодившего ребенка, не нашел ни одной лазейки в моих «перегруженных Мишей днях».

Вдруг послышался топот, и в кабинет залетела Миша.