- Ты однажды рассказал мне кое-что получше! - отвечал он. - И рассказ твой не идет у меня из головы. Ты рассказывал мне как-то о прекрасном старом обычае побратимства! Вот этому-то обычаю я хотел бы последовать! Станем же братьями, как твой отец с отцом Анастасии! Пойдем в церковь, и пусть прекраснейшая и добродетельнейшая из девушек Анастасия скрепит наш союз и будет сестрой нам обоим! Ни у одного народа нет более прекрасного обычая, чем у нас, греков, побратимство!

Анастасия покраснела, как свежий розовый лепесток, а мать поцеловала Афтанидеса.

На расстоянии часа ходьбы от нашего жилья, там, где скалы покрыты черноземом, стоит, в тени небольшой купы дерев, маленькая церковь; перед алтарем висит серебряная лампада.

Я надел самое лучшее свое платье: вокруг бедер богатыми складками легла белая фустанелла; стан плотно охватила красная куртка; на феске красовалась серебряная кисть, а за поясом - нож и пистолеты. На Афтанидесе был голубой наряд греческих моряков; на груди у него висел серебряный образок божьей матери, стан был опоясан драгоценным шарфом, какие носят знатные господа. Всякий сразу увидал бы, что мы готовились к какому-то торжеству. Мы вошли в маленькую пустую церковь, всю залитую лучами вечернего солнца, игравшими на лампаде и на золотом фоне образов. Мы преклонили колена на ступенях перед алтарем; Анастасия стала повыше, обернувшись к нам лицом. Длинное белое платье легко и свободно облегало ее стройный стан; на белой шее и груди красовались мониста из древних и новых монет. Черные волосы ее были связаны на затылке в узел и придерживались убором из золотых и серебряных монет, найденных при раскопках старых храмов; богатейшего убора не могло быть ни у одной гречанки. Лицо ее сияло, глаза горели, как звезды.

Все мы сотворили про себя молитву, и Анастасия спросила нас:

- Хотите ли вы быть друзьями на жизнь и на смерть?

- Да! - ответили мы.

- Будет ли каждый из вас помнить всегда и всюду, что бы с ним ни случилось: "Брат мой - часть меня самого, моя святынь - его святыня, мое счастье - его счастье, я должен жертвовать для него всем и стоять за него, как за самого себя".

И мы повторили: "Да!"

Тогда она соединила наши руки, поцеловала каждого из нас в лоб, и все мы опять прошептали молитву. Из алтаря вышел священник и благословил нас, а в самом алтаре раздалось пение других святых отцов. Вечный братский союз был заключен. Когда мы вышли из церкви, я увидал мою мать, плакавшую от умиления.

Как стало весело в нашей мазанке у Дельфийского источника! Вечером накануне того дня, как Афтанидес должен был оставить нас, мы задумчиво сидели с ним на склоне горы. Его рука обвивала мой стан, моя - его шею. Мы говорили о бедствиях Греции и о людях, на которых она могла бы опереться. Наши мысли и сердца были открыты друг другу. И вот я схватил его за руку.

- Одного еще не знаешь ты - того, что было известно до сих пор лишь богу да мне! Моя душа горит любовью! И эта любовь сильнее моей любви к матери, сильнее любви к тебе!..

- Кого же любишь ты? - спросил Афтанидес, краснея.

- Анастасию! - сказал я.

И рука друга задрожала в моей, а лицо его покрылось смертною бледностью. Я заметил это и понял все! Я думаю, что и моя рука задрожала, когда я нагнулся к нему, поцеловал его в лоб и прошептал:

- Я еще не говорил ей об этом! Может быть, она и не любит меня... Брат, вспомни: я видел ее ежедневно, она выросла на моих глазах и вросла в мою душу!

- И она будет твоей! - сказал он. - Твоей! Я не могу и не хочу украсть ее у тебя! Я тоже люблю ее, но... завтра я уйду отсюда! Увидимся через год, когда вы будете уже мужем и женою, не правда ли?.. У меня есть кое-какие деньги - они твои! Ты должен взять, ты возьмешь их!

Тихо поднялись мы на гору; уже свечерело, когда мы остановились у дверей мазанки.

Анастасия посветила нам при входе; матери моей не было дома. Анастасия печально посмотрела на Афтанидеса и сказала:

- Завтра ты покинешь нас! Как это меня огорчает!

- Огорчает тебя! - сказал он, и мне послышалась в его голосе такая же боль, какая жгла и мое сердце. Я не мог вымолвить ни слова, а он взял Анастасию за руку и сказал:

- Брат наш любит тебя, а ты его? В его молчании - его любовь!

И Анастасия затрепетала и залилась слезами. Тогда все мои мысли обратились к ней, я видел и помнил одну ее, рука моя обняла ее стан, и я сказал ей:

- Да, я люблю тебя!

И уста ее прижались к моим устам, а руки обвились вокруг моей шеи... Но тут лампа упала на пол, и в хижине воцарилась такая же темнота, как в сердце бедного Афтанидеса.

На заре он крепко поцеловал нас всех и ушел. Матери моей он оставил для меня все свои деньги. Анастасия сделалась моею невестой, а несколько дней спустя и женой.

------------------------------------------------------------

1) - Смидраки - по поверим греков, чудовище, образующееся из неразрезанных и брошенных в поле желудков убитых овец. (Примечание Андерсена.)

2) - Священником зачастую становится первый грамотный крестьянин, но простолюдины зовут его святейшим отцом и падают при встрече с ним ниц.

(Примечание Андерсена.)

Г. Х. Андерсен

Это такой повар был знаменитый. Не было повара в мире другого лучше. В самом Санкт-Петербурге, в царском дворце, ему всякую пищу заказывали. Даже боялись часто заказывать – слишком уж большое от его еды объедение. По всем странам об нём большая слава была. Шведский король к нему за рецептом посылал, а самого повара ему не по карману было позвать, такой дорогой он был повар - все зубы золотые и пальцы в брильянтовых кольцах. На него поварят человек триста вкалывало и кухонных мужиков с полтыщи, - такое обширное угощение каждый день готовилось и был всякий тому угощению рад, конечно, смотря кому по карману.

Приезжал к нашему царю английский король со свитой. Фрейлин одних при нём четыре десятка, все в пудре по самые уши обсыпаны, - такой был любвеобильный. А по этому полюбовному делу ещё и в гостях покушать любил. Посадил английского короля наш царь у себя за стол и всяких яств к нему подвигает. А король уже был наслышан про повара знаменитого Оливьёва, и вышел у него поэтому с царём спор, - Пусть твой Оливьёв такого бы мне кушанья принёс, о котором я б и подумать не мог, что скушаю. По случаю приёма важных особ, сам Оливьёв сегодня на кухне командовал и потому вызвали его к царю и сказали, что сейчас от него честь державы зависит. Если он приготовит немыслимое блюдо для английского короля, то будет как поварской генерал пожалован, а нет, - уж не обессудь, - велика Сибирь.

Кивнул головой Оливьёв и пошёл на кухню, как ни в чём не бывало. Прихватил в прихожей по пути королевские перчатки, да такой им салат учинил, - волоса тоньше. Построгал туда в миску овощей, мясца покрошил с колбаской и соусом белым покрыл. Перемешал это дело как следует и несёт на одном пальце. Входит и объявляет зычно и на французский манер, - Салат Оливье, ваши величества! Не слыхивал никто до той поры о таком блюде. Разложили его всем по тарелкам, вилками постучали, да и съели по порции. Ещё запросили, а король английский даже большим пальцем показал, как здорово, мол, побольше клади. Наелись, сидят довольные, да тут английский король портить всем начал, - Подумаешь, салат французский, чего в нём такого особенного, овощи да мясное под соусом. Встал из-за стола и пошёл в прихожую собираться. Ищет везде, а перчаток нет нигде, уж везде обыскался. – Где, - спрашивает, - мои перчатки? А Оливьёв говорит спокойно ему, - А Вы их съели, вот, извольте в доказательство взглянуть на пуговки. Король и верить не хотел. Так он спор царю нашему и проиграл, не соврёшь ведь, что привык перчатки свои в салатах кушать. Повару чин дали генеральский, а салат его с той поры по всему миру знаменитым сделался под фамилией Оливье. Только нет, говорят, теперь в нём того знаменитого вкуса. Ещё бы, где ж на всех королевских перчаток напасёшься?