Ева Орловская

Ей нравилось все большое: большие крепкие башмаки на толстой подошве, вместительные сумки, длинные шарфы и большие зонтики, которые не складывались до микроскопических размеров и не выворачивались наизнанку при первом же порыве ветра. Наверное, еще и потому, что сама она была довольно-таки небольшой. Однажды она выглянула в окно, когда шел дождь и увидела на асфальте совершенно замечательные лужи, по которым так здорово шлепать и скакать. Она быстро оделась и выскочила на улицу, прихватив с собой большой зонтик с изогнутой ручкой - ей хотелось шлепать по лужам, а не мокнуть под дождем.

На улице было мокро, холодно и дул ветер. Она радостно прыгала по лужам, укрываясь от дождя под большим зонтом, и даже пыталась петь песенки. Но тут внезапно налетел сильный ветер, подхватил ее вместе с зонтом и потащил в затянутое тучами небо. Она ойкнула от страха, вцепилась покрепче в ручку зонтика и зажмурилась. Потом ей стало скучно жмуриться и она осторожно открыла один глаз. Ветер по-прежнему нес зонтик куда-то вдаль, а она так и болталась, уцепившись за зонтикову ручку и обзывалась на себя фиговой Мэри Поппинс

Потом ветер стал стихать и зонтик начал опускаться. Она вовсю болтала ногами и пыталась рулить зонтиком, но все равно падала почти в самую середину очень некстати подвернувшегося озерца. Ветер дунул в последний раз и она таки умудрилась приземлиться на разлапистую корягу, торчавшую из воды. Ветер стих. Она закрыла зонт и огляделась. До берега было гораздо дальше, чем казалось сверху. Она пригорюнилась, села на корягу, разулась, закатала штаны и стала болтать ногами в прохладной озерной воде, приманивая идеи.

Но из воды вместо идеи высунулась хитрая рыбья мордочка. "Сидишь и не знаешь, как до берега добраться?" - спросила рыба. Она кивнула, ничуть не удивясь. Если она может летать на зонтике, рыбы вполне могут разговаривать.

- Мы можем оттолкать корягу до берега, - предложила рыба.

- А я вам что? - в свою очередь поинтересовалась она.

- А ты нам зонтик.

- А.. А зачем рыбке зонтик?..

Рыба уставилась на нее и укоризненно произнесла:

- Чтобы качаться. Из зонтиков получаются замечательные качели. Тем более, у твоего еще и ручка загнутая.

Она покивала в растерянности. Рыба нырнула и через несколько минут коряга вздрогнула и медленно поплыла в сторону берега, пока не застряла на мелководье. Она поддернула штаны вверх и спрыгнула с коряги. Из воды снова появилась хитрая рыбья мордочка. Она поблагодарила рыбу и отдала ей зонтик. Рыба подмигнула, сказала "Заходите еще" и нырнула. А она подхватила с коряги башмаки и пошлепала босиком по тропинке, размышляя о том, что кто бы что ни говорил, а рыбке зонтик нужен..

Ева Орловская

Гусеница очень страдала, что у нее нет зубов. Никаких. Гусеницам зубы не положены и приходится жевать так. Без зубов. Причем целыми днями. И гусеница жевала, потому что ничего другого ей не оставалось. А вечерами, перед тем, как свернуться клубочком и уснуть, гусеница втайне завидовала коровам. Коровы были большие. У коров было семь желудков. Коров кормили и чистили, а гусениц недолюбливали. И, что самое главное - у коров были зубы! Полный рот самых замечательных зубов, которыми так здорово жевать траву и всякие листья.. А ночами ей снились зубы. Много зубов. Человеческие, коровьи, собачьи, кошачьи, слоновьи зубы, которые торчат изо рта и зовутся бивнями.. Короче говоря, гусеница мечтала о зубах. Поговаривают, что именно из этой гусеницы впоследствии и вылупилась зубная феечка. Маленькая смешная феечка с полным ртом белых зубов. Теперь она летает по свету и собирает выпавшие и вырванные зубки. А если кто спросит, зачем ей столько зубов, я отвечу - для коллекции :)

Ева Орловская

Иероглиф был плотно впечатан спиной в полупрозрачный фарфор чашки, застыв в вечности четким штрихом кисти мастера. Чашка была тонкая и нежная, а иероглиф - черный, как силуэт мысли. Прохладную чашку часто ставили на подоконник и она сияла в лучах солнца, как жемчужина. Иероглиф же смотрел в окно и тосковал по небу.

Зимой и летом было еще ничего, но весной и осенью на него накатывала тоска при виде птиц и он пытался вырвать свои линии из бледного фарфора и взлететь в прохладное небо. От его тоски чашка начинала позванивать, а те, кто пил из нее чай, заражались тоской и смутными мыслями. "Это весна" - говорили они. Или "Это осень". И шли бродить по улицам в сизых сумерках.

Ночами было еще хуже. Ночами ему снились сны о крыльях и бездонной синеве. Во снах за спиной не было фарфоровой стенки, а были поющие перья. Сны были такие, что фарфоровая кружка светилась в темноте призрачным светом, и гудела, словно далекий колокол, а по ней во сне метался иероглиф, словно вырезанный из заоконной темноты. Но никто этого не видел. Все спали.

А потом не то иероглиф замечтался, не то чашка дрогнула, не то стол задели рукавом, но - миг, и на полу осталась горсть ослепительных осколков. И верите ли - они все были белые. На них не осталось ни одного черного пятнышка. Ни единого.

Ева Орловская

Козявка была серая и противная. Она жила в норке под серым камнем, который лежал между корней большого дерева. А снаружи все было противное. И не серое. Что тоже было противно. Снаружи светило отвратительно яркое и жаркое солнце, дул быстрый холодный ветер, шел противный мокрый дождь, росла омерзительно зеленая трава и птички пели песни слишком радостными голосами.

Козявка никого не любила. Все вокруг были как полоумные. Вечно бегали, пищали, скакали и радовались. Хотя радоваться было ну совершенно нечему. Подумаешь, одуванчики. Или дождь. Или звезды на небе. Ночью вообще темно. И холодно. И солнца нет. Это днем оно ездит по небу, как сумасшедшее, хотя и без него тепло. А ночью, когда ничего не видно - где это ваше солнце? А все это птички и козявки, радующиеся утру? "Как прекрасен этот мир, посмотри..". Услышав такое поутру, козявка лишь натягивала себе на голову серую подушку и мечтала, чтобы все замолчали и дали ей доспать. Короче говоря, козявка никого не любила и ее тоже никто не любил. Маленькие козявочки иногда дразнили ее серой уродиной, а она обзывалась в ответ и кидалась в них мусором - вот чего-чего, а мусора в ее норке было много.

Так продолжалось уже долго и продолжалось бы еще столько же, пока в одну грозу с ужасным ветром в ее норку не занесло большую синюю стрекозу. Козявка ее бы не пустила, но стрекозу так швырнуло ветром, что она попросту выломала дверь и упала на пол. Козявка сначала испугалась. Потом перестала пугаться. А потом подняла дверь и даже подперла ее стулом, чтобы та больше не падала. Пока стрекоза приходила в себя, козявка страшно ругалась. Ругалась на все и на всех. На дождь, на ветер, на дверь, на стрекозу, снова на погоду и даже на соседей - на всякий случай. Наругавшись всласть, козявка перетащила стрекозу на коврик и даже накормила ее крошками - козявка была незлая, хоть и противная.

К утру дождь перестал и выглянуло солнце. Стрекоза попрощалась, поблагодарила козявку за ужин и ночлег, а на пороге обернулась и добавила: "Просто ты себя совсем не любишь. А мир - красивый". И улетела. А козявка лишь молча захлопнула за ней дверь, которая опять сорвалась с петель и ее снова пришлось поднимать и подпирать стулом. Козявка полдня просидела на табуретке. И еще полдня бродила по норке, пиная лапами всякий мусор и разные нужные вещи, которые немножко сломались и не починились.

А вечером дверь снова упала и в серую норку серой козявки ворвался ветер. Козявка отыскала старое зеркало, стерла с него пыль и показала сама себе язык. А потом принялась за уборку. Окрестные козявки всю ночь ворочались под звон и грохот, с которым козявка возила хлам на помойку в старом дырявом корыте. Выкинув кучу всего, козявка нашла старые тряпки и принялась за мытье. Серый коврик оказался зеленым, стол - желтым, на стенах нашлись картинки и даже отыскалось много лет назад пропавшее окошко, про которое козявка думала, что его украли проезжие кузнечики. Потом на печке, украшенной блестящими медными финтифлюшками, козявка нагрела воды и отправилась мыться сама. Какая же она была гряяяязнаяяяя... И вовсе не серая. Правда, голая, потому что все одежки были постираны и сохли на веревочке.