В сегодняшней передовой «Times» продолжает рассуждать в том же духе и резюмирует свои сомнения в следующей фразе:

««Трудно предположить, чтобы все державы, участвующие в интервенции, согласились на оказание абсолютного предпочтения той или другой из двух партий, между которыми поделена теперь Мексика, и равным образом, трудно сообразить, что будет найден практический компромисс между столь решительными врагами».

Итак, Пальмерстон и «Times» вполне осведомлены, что «в Мексике существует правительство»; что «либеральная партия», которой официально покровительствует Англия, «находится у власти», а «власть клерикалов низвергнута»; что испанская интервенция была последней отчаянной надеждой священников и бандитов; что, наконец, анархия в Мексике прекращается. Следовательно, им известно также, что объединенная интервенция, открыто признанной целью которой является не что иное, как спасение Мексики от анархии, будет иметь совершенно противоположные результаты; она ослабит конституционное правительство, укрепит при помощи французских и испанских штыков партию духовенства, заставит вновь разгореться пламя гражданской войны и, вместо прекращения, восстановит анархию в полном расцвете.

Заключение, которое делает сама «Times», исходя из этих предпосылок, действительно «удивительно» и «курьезно».

«Хотя», — пишет газета, — «соображения эти и заставляют нас взирать с беспокойством на результаты экспедиции, они не говорят против целесообразности самой экспедиции».

Итак, тот факт, что экспедиция противоречит своей собственной открыто признанной цели, не означает, что сама экспедиция нецелесообразна. Итак, средство не является нецелесообразным, если оно препятствует достижению этой цели.

Но я еще не сказал о самом большом «курьезе», на который намекала «Times».

«Если», — пишет газета, — «президент Линкольн примет предусматриваемое конвенцией приглашение участвовать в предстоящих операциях, дело приобретет еще более курьезный характер».

Действительно, было бы верхом «курьеза», если бы Соединенные Штаты, находящиеся в дружбе с Мексикой, объединились с европейскими торговцами порядком и своим участием во всех их актах санкционировали вмешательство европейского вооруженного ареопага во внутренние дела американских государств. Первый проект такого пересаживания Священного союза по ту сторону Атлантического океана был составлен Шатобрианом для французских и испанских Бурбонов в эпоху Реставрации. Эта попытка потерпела провал, благодаря английскому министру г-ну Каннингу и американскому президенту г-ну Монро. Пальмерстону казалось, что происходящие в Соединенных Штатах события создают благоприятный момент, чтобы выдвинуть старый проект в видоизмененной форме. Так как Соединенные Штаты в настоящее время не должны позволять, чтобы внешние осложнения препятствовали их войне за Союз, то все, что они могут делать, — это протестовать. Их лучшие благожелатели в Европе надеются, что они будут протестовать и, таким образом, перед лицом всего мира решительно отвергнут всякую сопричастность к одному из самых подлых планов.

Эта военная экспедиция Пальмерстона, осуществляемая в союзе с двумя другими европейскими державами, началась во время перерыва в заседаниях парламента, без санкции и против воли британского парламента. Первой войной Пальмерстона, предпринятой помимо парламента, была афганская война, смягченная и оправданная подложными документами[210]. Другой такой войной была его персидская война 1856–1857 годов[211]. Он защищал ее под тем предлогом, что «принцип предварительной санкции палатой не применяется к войнам в Азии». Оказывается, этот принцип не применяется и к войнам в Америке. С утратой контроля над внешними войнами парламент потеряет всякий контроль над национальным казначейством, и парламентарное правление превратится в сущий фарс.

Написано К. Марксом 8 ноября 1861 г.

Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» № 6440, 23 ноября 1861 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

МОСЬЕ ФУЛЬД[212]

Париж, 16 ноября

Для ценителей комедийного жанра, известного под названием «высокая политика», французский «Moniteur» от 14 ноября послужит источником огромного наслаждения. Как в старой классической драме, героев опутывает незримая всемогущая судьба, которая на этот раз приняла образ дефицита в миллиард франков. Как в старой драме, диалог ведется лишь между двумя персонажами: Эдипом-Бонапартом и Тиресием-Фульдом. Но трагедия превращается в комедию, так как Тиресий говорит лишь то, что Эдип нашептал ему заранее.

Умение снова и снова выводить на сцену старых, уже отыгравших свои роли personae dramatis [действующих лиц. Ред.] в качестве блистающих новизной героев относится к наиболее характерным трюкам бонапартистской комедии. Сначала Бийо заменяет Персиньи, затем Персиньи заменяет Бийо! То же самое происходит и в бонапартистской прессе. Грангийо, Кассаньяк, Лимерак без конца перебрасываются то в «Constitutionnel», то в «Pays», то в «Patrie». Господина Верона, этого «bourgeois de Paris»[213], сменяет во главе газеты «Constitutionnel» Сезена, Сезена — Кюшваль, Кюшваля — Кассаньяк, Кассаньяка — Рене, Рене— Грангийо, а через шесть лет Верон снова занимает свое старое место в качестве совершенно нового персонажа.

Так и при конституционной системе Тьер обрел прелесть новизны, как только получил отставку Гизо, а Моле оказался новинкой, едва лишь получил отставку Тьер, после чего круговорот повторился. Однако эти различные деятели представляли различные партии и устремления. Если они вытесняли друг друга, чтобы следовать друг за другом, и следовали друг за другом, чтобы снова вытеснять друг друга, то эта карусель являлась отражением изменений в соотношении сил тех партий, которые вообще составляли pays legal [круг лиц, пользовавшихся избирательным правом. Ред.] при Луи-Филиппе. Но Бийо или Персиньи, Валевский или Тувенель, Ларокет или Фульд, Грангийо или Лимерак? Тут получается то, что англичане называют «a distinction without a difference» (отличие при отсутствии всякого различия). Все эти лица представляют одно и то же, а именно — coup d'etat [государственный переворот. Ред.]. Они не представляют различные интересы и партии народа. Они представляют лишь различные черты облика императора. Они — лишь различные маски, под которыми скрывается одно и то же лицо.

Газета «Times», питающая слабость к сравнениям, сравнивает Луи Бонапарта с Людовиком XVI, а Фульда с Тюрго. Фульд и Тюрго! Сравнивать их — это приблизительно то же, что сравнивать г-на Вайяна с Карно на том лишь основании, что оба восседали в военном министерстве. Тюрго был главой новой экономической школы восемнадцатого века, школы физиократов[214]. Он был одним из интеллектуальных героев, свергнувших старый режим, в то время как Людовик XVI был олицетворением этого старого режима. А кто такой Фульд?

Фульда, члена династической оппозиции[215] при Луи-Филиппе, несмотря на самые настойчивые домогательства, принципиально отвергали всякий раз, когда династической оппозиции представлялась возможность выдвинуть министра финансов. Фульд слывет «financier dan-gereux» [ «роковым финансистом». Ред.], и ряд его неудачных финансовых операций оправдывает эту кличку. Достаточно было ему выступить в защиту какого-нибудь предложения, чтобы палаты провалили его. Но вот пришло к власти временное правительство. Не успели его провозгласить, как Фульд пробился к Ледрю-Роллену, предложил свои услуги в качестве министра финансов и… посоветовал объявить государственное банкротство. Его домогательства потерпели крушение, и отвергнутый любовник написал в отместку памфлет «Pas d'assignats!»[216]. Наконец, в лице Луи Бонапарта Фульд нашел человека, в достаточной мере безрассудного для того, чтобы доверить г-ну Фульду французскую государственную казну.