Во всяком случае, одно проигранное сражение решило бы судьбу Лондона, а учитывая огромную централизацию торговли страны и то обстоятельство, что занятие неприятелем Лондона полностью приостановит весь торгово-промышленный механизм Англии, не приходится сомневаться, что одно сражение решило бы судьбу всего королевства. Таким образом, в то время как предполагается истратить 12 миллионов на оборону портов, самое сердце страны должно остаться незащищенным, а его судьба должна зависеть от исхода одного сражения!

Надо сказать прямо: можно всячески самым рациональным образом укреплять порты — а этого можно достигнуть, затратив меньше половины той чрезмерной суммы, которую предполагается истратить на это, — но если вы желаете создания национальной обороны, то немедленно приступайте к укреплению Лондона. Бесполезно повторять вслед за Пальмерстоном, будто это невозможно. Такие же разговоры велись, когда нужно было укреплять Париж. Площадь, опоясанная непрерывной линией фортификаций вокруг Парижа, немногим меньше площади Лондона; линия фортов, окружающих Париж, имеет протяжение в 27 миль, а окружающая Лондон линия, проходящая в 6 милях от Черинг-Кросса, имеет длину в 37 миль. Эта линия дает правильное представление о среднем расстоянии фортов от центра, и удлинение этой линии на 10 миль не сделало бы ее слишком длинной, если соответствующая система железнодорожной связи по радиусам и по окружности облегчит быстрое передвижение резервов. Лондон, разумеется, нельзя укреплять кое-как, как это предлагает «Cornhill Magazine»[74], по мнению которого достаточно шести больших фортов; число фортов должно быть равно по меньшей мере двадцати, но, с другой стороны, нет необходимости укреплять Лондон в столь же педантичном стиле, как Париж, ибо ему никогда не придется выдерживать осаду. Все, что требуется, это защитить его против coup de main, против средств, которые вторгшаяся армия сможет применить против него в течение двух недель после своей высадки. Можно обойтись без непрерывной линии фортификаций; если план обороны будет надлежащим образом подготовлен заранее, то такая линия с полным успехом может быть заменена укреплением деревень и групп домов на окраинах города.

Если бы Лондон был таким образом укреплен, а порты усилены с моря и защищены против энергичного, иррегулярного наступления с суши и даже против непродолжительной осады, Англия могла бы не опасаться никакого вторжения, причем все это потребовало бы затраты, примерно, 15 миллионов фунтов стерлингов. Порты потребуют всего не более 70000 регулярных войск и 15000 волонтеров; в то же время остальные линейные войска, милиция и волонтеры — скажем, 80000 линейных и милиционных войск и 100000 волонтеров — будут защищать полевые укрепления у Лондона или примут бой перед ним; между тем вся страна к северу от Лондона сохранит за собой полную свободу организовывать новые отряды волонтеров и базы для линейных и милиционных войск. При всех обстоятельствах неприятель был бы вынужден действовать; даже если бы он захотел, он не смог бы устоять перед притягательной силой большого укрепленного района Лондона, и у него не было бы иного выбора, как либо атаковать его и потерпеть поражение, либо ждать и тем самым с каждым днем увеличивать трудности своего положения.

Вместо этого правительственный план национальной обороны привел бы к такому положению, что если бы военные силы Англии состояли из 90000 человек линейных и милиционных войск и 115000 волонтеров, то гарнизоны должны были бы поглотить по меньшей мере 25000 регулярных войск и 35000 волонтеров, оставив для полевой армии, предназначенной защищать Лондон, 65000 человек регулярных войск и 80000 волонтеров, причем 35000 человек, настоятельная потребность в которых, видимо, была бы очень велика в день боя, сидели бы спокойно и в полной безопасности за каменными стенами, на которые никто и не собирался бы нападать. Но эта армия была бы ослаблена не только на 35000 человек, она была бы также лишена укрепленной позиции, из которой ее могла бы выгнать только правильная осада; ей пришлось бы послать 80000 своих плохо руководимых и неопытных волонтеров сражаться в открытом поле, и таким образом она вынуждена была бы действовать в гораздо менее благоприятных условиях, чем армия, расположенная так, как указано выше.

Написано Ф. Энгельсом около 24 июля 1860 г.

Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» № 6020, 10 августа 1860 г. в качестве передовой

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

Лондон, 28 июля 1860 г.

Так как только что вышла в свет Синяя книга о сирийских беспорядках и лорд Стратфорд де Редклифф назначил на ближайший вторник свой запрос о положении в Сирии[75], то я откладываю обсуждение этого важного вопроса и хочу только предупредить ваших читателей, чтобы они не поддавались сентиментальным декламациям бонапартистской прессы, чувствам ужаса перед жестокими насилиями диких племен и естественной симпатии к пострадавшим. Но все же имеется несколько моментов, на которых следует внимательно остановиться. Прежде всего надо отметить, что Российская империя, вследствие внутренних противоречий, которые возникли в связи с движением в пользу освобождения крепостных и расстройством финансов, находится в затруднительном положении, из которого нынешнее правительство не находит иного выхода, кроме большой войны. Война кажется ему единственным средством предотвращения угрозы революции, столь конфиденциально предсказанной князем Долгоруковым в его брошюре «Правда о России»[76]. Теперь прошло уже около трех месяцев с тех пор, как князь Горчаков пытался снова поставить на обсуждение восточный вопрос, выпустив свою циркулярную депешу о жалобах христиан в Турции, но его обращение, на которое откликнулся лишь одинокий голос из Тюильри, не произвело желаемого впечатления на общественное мнение Европы.

Именно с этого времени зашевелились русские и французские агенты, стремившиеся устроить политико-религиозную драку, — первые в Далмации, последние на Сирийском побережье, — причем оба движения поддерживали друг друга, поскольку волнения в Черногории и в Герцеговине заставили Порту отвести почти всю турецкую армию, находившуюся в Сирии, и таким образом оставить совершенно открытой арену для чрезвычайно обостренной борьбы между варварскими племенами Ливана. Император французов, подобно православному царю, оказался вынужденным искать какого-нибудь нового и сенсационного крестового похода, чтобы снова усыпить свою империю воинственными галлюцинациями. Итальянское движение, выскользнув из его вожжей и приняв направление, противоположное тому, какое он хотел ему придать, наскучило общественному мнению Парижа, как деликатно намекнул «Constitutionnel». Его попытки прельстить прусского принца-регента насильственной «консолидацией Германии», за которую Франция должна была бы получить «моральную компенсацию» в виде рейнских провинций, окончились сплошной неудачей и даже сделали несколько смешным этого entrepreneur [предпринимателя. Ред.], спекулирующего на национально-освободительном движении. Конфликт с папой, в который оказался вовлеченным Луи-Наполеон[77], нанес ущерб той опоре, на которой покоится его влияние среди крестьянства, — католическому духовенству Франции.

Императорская казна в течение некоторого времени находилась в состоянии истощения и продолжает пребывать в этом состоянии, причем была сделана тщетная попытка поправить положение путем распространения слухов о возможности выпуска emprunt de la paix (займа мира). Это было уж слишком даже для бонапартовской Франции. К займу, заключенному под предлогом войны, прибавить еще один заем, заключаемый под предлогом мира, — это был проект, неприемлемый даже для парижских биржевиков. Кое-какие робкие голоса кастрированной парижской прессы осмелились сделать намек, что благодеяния Второй империи столь же велики, сколь и дороги, ибо нация заплатила за эти благодеяния увеличением государственного долга на 50 %. Проект займа мира в 500000000 франков был поэтому оставлен — отступление, которое только придало храбрости г-ну Фавру, чтобы выступить с пространной речью в Corps Legislatif [Законодательном корпусе. Ред.] об угрозе «финансового краха» и разорвать в клочки цветистую газовую вуаль, которую императорский бюджетных дел мастер набросил на государственную казну. Критические замечания о характерных чертах декабрьского режима, на которые отважились г-н Фавр и г-н Оливье в Corps Legislatif среди «chiens savants» («ученых собак») этого мнимого представительства, а также бешеные нападки на интриги «старых партий»[78], которыми наводнена официальная, полуофициальная и официозная парижская пресса, одновременно свидетельствовали о наличии того неумолимого факта, что мятежный галльский дух снова возрождается из пепла и что продолжение господства узурпатора снова зависит от организации большого военного зрелища, как это имело место через два года после coup d'etat [государственного переворота. Ред.] и еще через два года после завершения крымского эпизода. Ясно, что самодержец Франции и самодержец России, под давлением одной и той же настоятельной необходимости бить в военные литавры, действуют во взаимном согласии. В то время как полуофициальные бонапартистские памфлеты предлагали прусскому принцу-регенту создание «Германского союза», связанное с «моральной компенсацией» в пользу Франции, император Александр, как это недавно утверждалось публично в изданиях германского «Национального союза»[79] и не было опровергнуто берлинской правительственной прессой, открыто предложил своему дяде присоединение к Пруссии всей Северной Германии до самого моря, на том условии, что Франции будут отданы рейнские провинции, а на продвижение России на Дунае будут смотреть сквозь пальцы. Именно это обстоятельство — одновременные заявления обоих самодержцев — и вызвало свидание в Теплице австрийского императора с принцем-регентом[80]. Однако на тот случай, если бы предпринятое ими искушение Пруссии не удалось, петербургские и парижские заговорщики приберегли потрясающий инцидент с сирийскими убийствами; последний должен был послужить поводом для французского вмешательства, которое открыло бы всеобщей европейской войне лазейку с черного хода в том случае, если бы она не смогла пройти через главные ворота. Что касается Англии, то я лишь добавлю, что в 1841 г. лорд Пальмерстон снабдил друзов оружием, которым они владеют и поныне, и что в 1846 г., путем соглашения с царем Николаем, он фактически уничтожил турецкое господство, обуздывавшее дикие племена Ливана, и выговорил для них мнимую независимость[81], которая с течением времени и под умелым руководством иностранных заговорщиков могла породить только кровавую жатву.