Пастырь похудел, на щеках его появился лихорадочный румянец; весь день он проводил в странном оцепенении и лишь на закате оживал и спешил в храм — дописывать Книгу. Он спорил с Сартом, скрипел пером, разбрызгивая чернила, возбужденно ходил из угла в угол — а утром, сжимая ладонями виски, вновь дико глядел на чистые страницы и ухмыляющегося идола. Память не возвращалась. В ней не оседало ни единой ночной строчки.

На седьмой день наставник понял, что дальше так продолжаться не может. Он рассказал мне обо всем и твердо решил провести эту ночь в деревне и с рассветными лучами солнца отправиться в путь. Он выглядел лучше, чем накануне, и я обрадовался, что загадочная болезнь отпустила его.

Мы легли спать. Наставник долго ворочался на своем ложе, но, наконец, затих.

Проснулся я от неясного шума и поспешил зажечь свечу. Пастырь метался на постели, не открывая глаз, руки и ноги его дергались, подобно пляске святого Витта; багровое лицо покрылось каплями пота, и все мои усилия разбудить наставника не увенчались успехом.

Спустя час наставник неожиданно перестал биться, и лицо его приняло спокойное, умиротворенное выражение. Затем он негромко произнес:

— Нет, Сарт, именно здесь надо закончить… И так все ясно.

И рука его перевернула невидимый лист.

Перед рассветом пастырь вновь стал метаться, правда, уже не так сильно, — и почти сразу забылся глубоким сном, проспав почти до обеда.

Когда он проснулся, я заглянул ему в глаза и отшатнулся — мгла первобытного хаоса до сотворения мира Господом рванулась ко мне из расширенных зрачков.

— Я бежал туда всю ночь, — сказал наставник, крепко сжимая мое плечо. — И писал Книгу. Это дьявольское искушение, но я положу ему конец. Собирайся.

Он освятил кувшин родниковой воды, взял свечи и распятие, и мы отправились в развалины.

Наставник укрепил свечи вокруг алтаря с Книгой, водрузил в углу распятие, начертал на стенах кресты и подписался под ними, удостоверяя этим, что он лично вступает в поединок с дьяволом; затем он окропил капище святой водой и принялся читать молитвы. Я робко вторил ему, ожидая чего угодно — падения нечестивых стен, воплей погибших душ, появления демонов пекла… Увы, ничего не происходило — пока наставник не двинулся к статуе Сарта Ожидающего. В двух шагах от идола он вдруг остановился и попятился.

Я поднял глаза на каменную маску, и в дрожащем свете свечей мне почудилось движение мраморных черт; дрогнули веки, распахнулись невидящие глаза — и за ними была бездна, и бездна была — живая!…

Я закричал. Наставник гневно обернулся ко мне, лицо его исказила гримаса бешенства, и на мгновение мне показалось, что на меня смотрит все тот же ждущий идол, идол во плоти, и это — мой наставник!

С криком ужаса я выбежал из капища, и свечи за моей спиной дрогнули и погасли.

Когда пастырь выбрался из руин, лицо его выглядело нормальным, но неестественно бледным и сосредоточенным.

— Я ухожу, — глухо сказал он. — Не ходи за мной. Жди в деревне три дня, после иди, куда хочешь. Я больше не учитель тебе…

Я остался в деревне на три дня. Потом на месяц. Потом… Теперь я живу здесь. И я умру здесь, потому что в миру я боюсь. Я боюсь встречи с моим наставником, хотя понимаю, что он давно умер; тогда ему было пятьдесят шесть, и с тех пор прошло шестьдесят с лишним лет. Но… я боюсь.

Старик промолчал. Якоб напряженно вслушивался в последние обрывки неясного бормотания.

— Ну а сейчас… Привык. Живу — ничего. Люди здесь хорошие… Горы… Небо рядом… Совсем уже рядом… Привык.

Якоб поднялся.

— Храни тебя Бог, старик. Но… я так не сумею. Сегодняшнюю ночь я проведу в храме.

Этих слов не было в Книге Небытия. Их пел скальд Торир Высокая Секира — он пел их давно, в искрящиеся дни своей короткой жизни, и холодные снежные слова чужой саги неожиданно всплыли в памяти Якоба, когда он тихо брел к капищу Сарта Ожидающего…

Солнце еще не скрылось за перевалом, когда Якоб вновь переступил порог разрушенного храма. Теперь он знал дорогу — и теперь он пришел один. Закатные лучи медленно текли через небольшое отверстие под самым потолком (язык не поворачивался назвать его окном), багряные блики мелькали на алтаре с Книгой, густым отсветом ложась на оплавленную маску Сарта — и из-за этого лицо статуи казалось окровавленным.

Якоб старался не думать о том, что может произойти с ним самим сегодняшней ночью, но руки его слегка дрожали, расстилая в углу принесенное с собой одеяло из верблюжьей шерсти; две свечи, кресло, трут, короткий кинжал… Лекарь усмехнулся. С ножом на видения? — но присутствие знакомого оружия-инструмента, привычный холодок вороненого клинка все же вернули некоторую ясность сумбуру растрепанных мыслей.

Прежде, чем опуститься на крохотный оазис реальности в пустыне суеверия, Якоб еще раз оглядел древнее капище — и внимание его неожиданно привлек крест, выцарапанный на противоположной стене. Камень был освещен заходящим солнцем, и на светлом фоне ясно вырисовывалась чернота символа. Якоб встал и подошел к стене. Под крестом виднелась аккуратно выведенная надпись «Да святится имя Твое…» Латынь.

Скорее всего, это были следы освящения руин наставником дряхлого Бартоломео. Якоб скользнул взглядом по шероховатостям сланца и обнаружил смазанную корявую подпись. «Смиренный брат ордена святого Доминика, раб Божий…» От имени осталась лишь буква «Л». Или испорченная «А». И когда Якоб пытался разобрать полустертые линии — над перевалом сошлись взлохмаченные тучи, солнце утонуло в их влажной прохладе, и в наступившей темноте растаяли крест, подпись и прочие попытки безвестного раба Божьего преуспеть на стезе истинной веры. Закат иссяк.

Якоб не хотел зажигать свечи без особой надобности и вернулся к импровизированному ложу, справедливо рассудив, что подпись можно попытаться разобрать утром — если ее вообще можно разобрать. Затем он лег на спину, пододвинул кресало и закрыл глаза.