Он бился в спазмах, желудок отказывал в облегчении, и причудливые созвучия поставленного голоса Подмастерья выворачивали Скила наизнанку. Трупожог захлебывался сгустившимся воздухом, дышать было солоно и влажно — и вдруг все прекратилось. Скил в изнеможении опустился на пол и с трудом повернулся к помосту.

Чаша была пуста. Алые капли стекали с губ Подмастерья на одежду, стоявшие у помоста замерли в напряженном ожидании, человек на щите тихо умирал… Ничего не произошло. И ничего не происходило.

Скил подумал, что если это и есть легендарные витражи, слова, управляющие миром — то очень хорошо, что их время давно прошло, и лучше бы ему никогда не возвращаться. Не то половина людей на щитах сдохнет, а вторая половина им позавидует. Он вытер рот рукавом, оглядел себя, затем — зал. Руки-ноги вроде на месте, кровоглоты эти тоже лучше не стали, и стены не рухнули… Тогда — зачем?

— Зачем?

Вопрос принадлежал Девоне. Упурок уже успел забраться на помост и отобрать пустую чашу у разочарованно молчащего Подмастерья. Юноша глядел на Девону измученными глазами и не отвечал.

— Зачем? — переспросил безумец. — Зачем говорил?

Говорил… Сволочь ты, подумал Скил, при чем тут говорил — человек вон за тобой кончается, сейчас нас туда подвесят, а тебе язык всего дороже!… И меня втянул, купил на жалость, паскуда придурочная!… Нет, не купил. Сам купился. Сам, и нечего…

Как ни странно, но Подмастерье заговорил.

— Свечи погасить хотел, — голос его звучал хрипло и немного виновато.

— Ну так попросил бы меня, я б погасил…

— Нет. Не так. Словами…

— Ах, словами!… Ну и как, погасил?

— Нет. Кровь плохая. Не усиливает…

— Не усиливает, — повторил Девона. — Все правильно. Слова хорошие, кровь, значит, плохая. То есть надо лучшую. Чью? Мою — хочешь? Моя — хорошая.

— Твоя — хорошая. Ты сумасшедший. Стихиям должно понравиться…

— Логично… А если и моя не пройдет? Чем тогда рот полоскать станешь?! Говорят, сырые яйца помогают, только тебе подскажи — ты опять не за то схватишься… Дубины вы тут… Вами по башке бить надо. Ты ж слова говоришь, а веришь в них, как червяк в небо, и пить кровь противно, и тоска в глазах такая, что выть впору… Ведь противно, а?!

— Противно, — честно признался Подмастерье. — Но иначе нельзя. Времена такие… порванные.

— Правда? — изумился Девона. — А если попробовать… Не вы первые, не вы…

Он подтянул стойку со свечами, навис над ней подбородком, и контрастно освещенная маска безумца разлепила узкие обгорелые губы…

Скилъярд ощутил на языке терпкий солоноватый вкус рождавшихся слов, медленно падавших в присмиревший ужас молчащего зала; слов знакомых, привычных, но каждый раз создаваемых заново — это он, занюханный уличный трупожог, стоял сейчас на помосте, чувствуя обжигающее дыхание свечей у лица, обжигающее дыхание несчастных брошенных мальчишек где-то далеко внизу; это он был сейчас в зале и, болезненно морщась, вслушивался в тихий грустный голос из пятна света; и это он, он висел сейчас на шершавом щите, и жизнь, текущая по белеющим рукам, задержала свой последний ток и прислушалась, цепенея и сворачиваясь тяжелыми набухшими каплями…

Подростки на галерке… и бродячий музыкант у ног неизвестного старика взял легкий задыхающийся аккорд. Пятиструнный лей бросил к ногам говорящего россыпь серебра, и оно, звеня, покатилось и угасло в черноте плюша. Худые пальцы скользнули вдоль потертого, некогда лакированного грифа; человек на сцене поднял голову, вглядываясь в ответивший мрак, и улыбка мелькнула на усталом лице, улыбка — или блики от мигающих свечей?… Все-таки улыбка… и упрямый голос выпрямился в полный рост…

Девона помолчал и тихо сказал невидимому собеседнику:

Сказал и пальцами оборвал зыбкое пламя, легкую желтую жизнь свечей. Потом спустился вниз, быстро прошел сквозь расступившихся Подмастерьев и вышел из зала. Скилъярд обогнул застывшего охранника и заспешил за Девоной. У самых дверей он обернулся.

Человек на щите еще жил. Стоящий на возвышении Подмастерье с ужасом смотрел на удлинившееся обескровленное тело, толчками выбрасывающее из себя совершенно невозможное дыхание. Человек жил, и это было страшно.

Выпавшая из рук чаша мягко опустилась на крытые тканью доски и, стуча, подкатилась к краю помоста.

Затем помедлила — и упала вниз.

— Девона… а, Девона?…

Упурок медленно повернулся и посмотрел мимо Скилъярда отсутствующим взглядом. Ну и ладно, хорошо хоть вообще услышал — а то как уставился по возвращению в бронзовый диск, так и не отрывался до сих пор от собственного отражения, словно ответа ждет… Из блестящей глубины диска рельефно проступало твердое окаменевшее лицо, плотно сжатые губы, тяжелая складка, залегшая между сдвинутыми бровями… Чужое лицо. Плохое лицо. Совсем плохое. Скил поежился. Он не хотел, чтобы это отражение отвечало.

— Слышь, Девона, а он ведь не помер!

— Кто?…

Не слышит. Не хочет слышать. Ждет ответа из хмурого омута. И рот, как трещина…

— Да тот, на щите! Когда мы уходили, он еще жил…

— Так ведь это хорошо, Скилли. Или ты не рад?

Скил подумал.

— Вроде рад… Конечно, рад, только… Это ведь ты его спас! Словами…

В глазах трупожога дрожал суеверный огонек — хрупкий, мерцающий отсвет затаившего дыхания зала.

— Словами? Может, и так… Хотя вряд ли.

Высокая массивная дверь с предупредительным стоном отворилась, и в их каморку проскользнул давешний Подмастерье, безуспешно пытавшийся заговорить свечи; проскользнул и тут же неумело бухнулся на колени перед неподвижным Девоной.

— Последний Мастер… — голос Подмастерья звенел грозящей лопнуть струной. — Последний Мастер, ты простил нас? Ты вернулся из-за грани учить предавших тебя?!

— Мастер? — Удивленно переспросил Упурок, отодвигая диск и словно выныривая из глубокого сна.

— Да, Мастер! Мы забинтовали раны жертве, и теперь она спит. Никто не уходил живым со щита — но такова была твоя воля…

Девона хмыкнул что-то неопределенное, но отвечать не стал. И правильно, отметил про себя Скилъярд, а то положение явно стало сдвигаться к лучшему, и только Упурковых шуточек не хватало…