— Зря, Лео, — тоскливо протянул он.

— Зря. Поверьте, я очень надеялся на вас.

Я посмотрел на часы и вытолкнул джентльмена в дымную гудящую комнату. Это был мой единственный шанс, нелепый, невозможный — но единственный. И предшественники мои, включая самого первого, зудевшего желанием допить, долюбить и подчиниться приговору — все они в чем-то были гениями, и именно поэтому не осознавали специфики таланта. Ее мог понять только графоман. А им… Им это дано было от Бога. Или от черта, если вы атеист.

— У меня еще тридцать две минуты, — сказал я. — И чтоб в течении получаса я вас в упор не видел. Пожалуйста.

Потом прошел в кабинет и сел за письменный стол.

Машинка билась у меня в руках свежепойманной рыбой, глаза вцепились в пляшущую клавиатуру, не видя написанного, не давая секунды на обдумывание, оценку — не давая уму встать между жизнью Джимми Дорсета, мечтою Лео Стоковски, бредовостью маленького сатаны и листом бумаги, испещренным перебивками, ошибками, с полным отсутствием знаков препинания и прочей белиберды, гордо именуемой грамматикой. Я перепрыгивал интервалы, рвал копирку, и шея окончательно онемела от борьбы с искушением взглянуть на циферблат, вспомнить, испугаться, проиграть…

— Достаточно. Вы выиграли. И да хранит вас Бог.

Гость аккуратно прикрыл дверь и подошел к столу. Крутанув каретку, он вынул последний лист, покопался в напечатанном и молча направился к выходу, пряча в старенький портфель отобранный первый экземпляр. Видно, в аду у них только первые принимали… Я сомнамбулически прошел за ним в коридор, помог гостю надеть его двубортное пальто и запер за ним дверь.

Тщетно. Тщетно кинулся я в кабинет в надежде увидеть результат. Пять листов лежали около машинки, и все пять представляли собой бланки договора. Я подписывал именно такой. Только эти были чистыми. И моими. Отныне и навсегда.

Предусмотрительность гостя не имела границ. За исключением крохотного прокола. Он не учел профессиональной редакторской памяти. Памяти на текст. И я снова сел за машинку.

Счастье? Вы действительно считаете все это счастьем?! Да, у меня теперь есть ЗАКОНЧЕННЫЙ роман «Последний меч Империи». И принеся его в любую редакцию, я уеду в дом для умалишенных.

У меня есть слава, деньги, мои книги блестят позолотой корешков, но никогда — вы понимаете?! — никогда я не написал и не напишу ничего подобного тем пяти безграмотным листкам, когда пальцы дрожали на клавишах, а за спиной тихо стоял мой маленький вежливый джентльмен…

А вы говорите — счастье… Дай бог, чтобы вы оказались правы. Тогда как насчет того, чтобы продать душу? Нет? А купить?… Жаль. Я бы мог со скидкой…

…И долго еще стоял я на коленях, один на один с сеткой для настройки видимости. «Не забудьте выключить телевизор! — сообщила мне сетка. — Не забудьте выключить телевизор! Не забудьте вы…»

И я послушался. Я выключил телевизор. Я сел на ковер и отхлебнул из бокала, который, оказывается, продолжал держать в руке.

— …И когда вышел Он из лодки, тотчас встретил Его вышедший из гробов человек, одержимый нечистым духом, и никто не мог связать его даже цепями…

Я понял, что это говорит Сарт, потому что только он умел говорить настолько серьезно, что неизбежно возникало подозрение — не издевается ли он над собеседником?… У меня не было сил отвечать, да и не ждал он моего ответа, отнюдь не ждал. Я сидел, я молчал, а Сарт продолжал…

— И Иисус сказал ему: выйди, дух нечистый, из человека. И еще спросил его: как тебе имя? И он сказал в ответ: легион имя мне, потому что нас много. И много просили Его, чтоб не высылал их вон из страны той. Паслось же там при горе большое стадо свиней. И просили Его все бесы, говоря: пошли нас в свиней, чтобы нам войти в них. Иисус тотчас позволил им. И нечистые духи, выйдя, вошли в свиней; и устремилось стадо с крутизны в море; и потонули в море…

Сарт умолк, но я смотрел не на него, а на Мома. В эту минуту Мом был какой-то осунувшийся, бледный… Опустошенный был Мом. Усталый был. Смертельно усталый. Плохой был Мом.

Вот как оно, значит… Хоть в кого, хоть в свиней, лишь бы реальное, плотское… Мыслю — следовательно, существую. Дудки! Дышу, хожу, болею, пью, дерусь, страдаю — следовательно… Злая шутка, Иисус! Дать умоляющей сущности целое стадо хрюкающих, сопящих, чешущихся существований — и с крутизны в море!… Чтоб не хрюкали на мессию…

— Слушай, Мом, — неожиданно для самого себя спросил я, — а чего твоей Бездне именно туда приспичило? Ну, к этим — где ты меня таскал, помнишь… Шла бы к нам, воплощалась на здоровье — у нас всего полно, факторов всяких, объединяющих… Чего желаете? Театров? Да ради Бога! Каких вам — Кабуки, Станиславского, абсурдистов, Но, Цза-Цзюй?! Ньятавастру ветхоиндийскую хочешь? Каждому сверчку по индивидуальному шестку! Религий возжаждали? Да в любом количестве! В одном христианстве вон сколько наворочали — католики, православные, лютеране, протестанты, кальвинисты, баптисты… Кто последний — я за вами! У Аллаха не лучше — шииты, сунниты, карматы, суфии… Что мы еще имеем с гуся — буддизм?!

— Шкварки мы имеем с гуся, а не буддизм, — бросил из своего угла Сарт. — И еще какие шкварки — хинаяна, махаяна, дзэн, мадхъямики, виджнянавадины…

— Кто-кто?! — подавился я.

— Виджнянавадины, — с огромным удовольствием повторил Сарт. — И мадхъямики. И еще много других… объединяющих факторов.

Мом молчал. Я потушил сигарету, встал с ковра и вышел в коридор. Дверь в соседнюю комнату была закрыта. Я поглядел в висящее на стене мутное зеркало, скорчил своему отражению подобающую рожу и потянул на себя медную ручку двери.

И почувствовал, как кожа на лице стянулась и покрылась пупырышками.

Сизая плавящаяся тьма стыла в комнате, смывая стены, проемы окон, шторы, и в клубящемся мраке беспорядочно вспыхивали и гасли красные острые огоньки… Бездна…

— Закрой дверь, придурок, — сказала мне Бездна. — Дует же…

Я шагнул в комнату и закрыл за собой дверь. Какое там…

Болото. Дымящееся осеннее болото и блуждающие огоньки сигарет. В застывшем дыму было что-то пряное, сладковатое, зовущее опуститься в клетчатые пледы и потянуться за спичками. У стеллажей с новенькими нечитаными книгами тихо мерцал экран видео, и в его омуте унылый вампир вяло покусывал томную розовую блондинку. Вампиру было скучно. В гробу он нас всех видал…

Я оторвал от себя обвившуюся голую руку и выскочил обратно в коридор.

— Дать ему по морде? — осведомились за дверью, и сами себе ответили. — А ну его… Скучно.

«Скучно, — подтвердило мое отражение, подмигивая мне из грязной амальгамы. — Пошли на кухню».

И я пошел на кухню. На крохотную квадратную кухню, где сидел расслабленный Гро, бросив свой лей на выдвинутое колено, и лениво перебирал струны, напевая себе под нос. У холодильника целовалась меланхоличная парочка, еще несколько силуэтов застыли в паузах между мебелью, а у самого окна с гитарой в руках сидел Кукушонок.

Вряд ли кто-нибудь знал его имя. Кукушонок — и все. Рыжая клочковатая борода на молодом лице, толстый горбатый нос и пухлые щеки. Тихий в пьянках, безобидный в драке, неумело-наглый с девочками и незаменимый в кухонных интеллигентских пениях. Самая раздолбанная гитара льнула к нему, как издыхающая кляча к опытному наезднику, и самая дешевая дворовая баллада приобретала в аккордах Кукушонка значимость высокого романса.

Я сел на холодный влажный линолеум и неслышно выругался, въехав рукой в тарелку с недоеденной селедкой и окурками. Мне тут же сунули в ладонь зажженную сигарету — хорошо, хоть не горящим концом! — я прихватил ее губами и облокотился о трубу мойки.